— Я говорила тебе, чтобы ты не писала на эту дурацкую тему, — говорит она, искоса на меня поглядывая.
— Нет, не говорила.
— Говорила.
— НЕТ, НЕ ГОВОРИЛА! — ору я.
— Нечего кричать, — произносит Бонни, — и вообще — вспомни, я сказала, что скорее возьму в рот мясо от бешеных коров.
— Да, но ты не сказала, что мне не стоит об этом писать.
— Хлоя, некоторые вещи не стоит выставлять на всеобщее обозрение. И эта — одна из них.
— И что же это?
— То.
— Что?
— Минет, — почти шепчет она, словно миссис Джонсон в любую секунду может ворваться в нашу комнату и прочитать проповедь о том, что занятие оральным сексом ведет прямиком в ад.
— Бонни, честно, сейчас не время читать мне лекции.
— Знаю, — тихо отвечает она. — Извини. Мне просто нехорошо от всех этих звонков…
— Я думала, что колонка получилась смешной. Несколько рискованной, но все равно смешной.
— Ты всегда думаешь, что это смешно. Потому об этом и пишешь.
— Не всегда. А она была? Смешной, я имею в виду.
— Да.
— Ты смеялась? Вслух?
— Три раза, — с улыбкой отвечает она, — и всем, с кем я говорила, она понравилась.
— Да, потому что всем твоим знакомым двадцать один год.
— Ну, не всем, кому двадцать один, так уж и понравилось.
— Поподробнее.
— Йельские «Студенты за Христа» не в восторге. И те, кто работает в «Йельском консерваторе».
— Потрясающая новость, Шерлок. Что еще в твоих обширных секретных томах?
Бонни лишь бросает на меня сердитый взгляд.
По-видимому, колонка о минете привлекла внимание всех извращенцев по эту сторону от Гарварда. К сведению, Йель расположен к западу от Гарварда. К западу от Гарварда живет очень много людей — от Бостона до Калифорнии, — поэтому Бонни и приходится последние две недели без конца отвечать на звонки. Мы узнали, что республиканцы правого крыла минет не любят. Равно как и те, кому за семьдесят семь и у кого есть дети. Точка.
— Вообще-то есть еще кое-что, — говорит Бонни.
— Да?
— Вероника сообщает, что она еще больший знаток оральной сферы, чем ты.
— Ты можешь просто сказать — «минета»? Попробуй.
— Минета, — ворчливо повторяет она.
— Поверь мне, дорогая, я позволю ей получить этот титул. Какие могут быть возражения. Кстати она, вероятно, права.
— Для нее это все равно что леденец пососать, — бормочет Бонни в редкую минуту моральной слабости.
— Бонни, — предостерегаю я.
— Эта девица отправится в ад бандеролью, — снова бормочет она.
— Успокойтесь, мистер Роджер, это же ваша соседка. А поскольку мы затронули эту тему, напомни-ка мне еще раз, почему ты так не любишь Веронику.
— Сколько у тебя времени?
— Серьезно, Бонс, ведь это ты постоянно говоришь мне, что я слишком пристрастна.
— Так и есть.
— Я соглашусь, но что не так с Вероникой?
— Она злая. И эгоистичная, и наглая, и потаскуха, и недобрая, и избалованная, и…
— Ладно, ладно, я поняла. Извини, что спросила. Снова звонит телефон.
— Ответишь? — спрашиваю я у Бонни со сладкой улыбкой.
— В последний раз, — говорит она и бежит в другую комнату, где оставила трубку.
Через две секунды она возвращается, протягивая мне трубку.
— Это твой папа.
— Привет, папочка! — восклицаю я, на удивление обрадовавшись звонку mi padre[30]. Но не бойтесь, это чувство вскоре исчезнет.
— Хлоя, — сурово начинает он, — нам надо поговорить.
Это всегда дурной знак. Разговоры — это плохо. Разговоры с бойфрендами. Разговоры с преподавателями. Разговоры с родителями.
Я слышу, как на том конце кричит моя мать:
— Дай мне с ней поговорить!
— Успокойся, Чанна, — говорит он.
— Ты слишком спокоен! — верещит она.
Когда он наконец возвращается к телефону, то сообщает, что молодые аналитики из его банка здорово веселились всю эту неделю.
— Правда, папа?
— Да, милая, — сухо ответил он.
Как видно, означенные аналитики получили от своих друзей сообщения по электронной почте с приложением в виде моей прославленной колонки.
Кому понравится прочитать тысячу слов о грязных сексуальных актах, написанных его юной дочерью? Только не Ричарду К. Каррингтону, это уж точно.
— Па-а-а-па! — умоляю я, но безуспешно. Он не слушает. И мою мать, говорит он, необходимо запереть или хотя бы связать, чтобы мы могли поговорить. Ему пришлось отобрать у нее ключи от машины и ее расшитые блестками одеяния, чтобы помешать немедленно помчаться в Йель и потребовать удовлетворения.
Я молчу, пока он привычно упрекает меня в своей обычной, лишенной эмоций, отстраненной манере.
— Мы разочарованы, — заканчивает он, — крайне разочарованы.
«Разочарованы» — самое страшное слово в словаре моих родителей. Хуже даже, чем «я сержусь» и едва ли не хуже, чем «ты — отрезанный ломоть». «Разочарованы» означает: ты ранила их настолько, что у них нет сил кричать на тебя. Что в моей семье редкость.
Наконец я вешаю трубку, сославшись на необходимость заниматься. К сведению первокурсников: когда родители платят три тысячи долларов за курс лекций, их очень заботит, посещаете ли вы их. Следовательно, ссылка на занятия — это отличный способ выкрутиться из любой неприятной ситуации, в которую вы попали. На сей раз я не обманываю. Уже почти половина второго, и я могу опоздать на «Перечитывая Фолкнера» — курс лекций, который читает знаменитый Гарольд Блум, бог среди мужчин здесь, в Йеле, и, возможно, самый страшный человек из живущих ныне. Одна из его книг называется «Гений и гений» — этого он и во сне не скажет ни об одном из своих студентов.
Пока я бегу в «ЛК-102», место проведения священного занятия, я не могу не обратить внимания на признаки приближающейся весны. Воздух потеплел, и почти повсюду пахнет свежей грязью, так как снег тает очень быстро.
Я, как обычно запыхавшись, появляюсь в аудитории и, садясь на место, удостаиваюсь мрачного, косого взгляда преподавателя.
Блум спрашивает, являются ли романы Уильяма Фолкнера претенциозными сочинениями местного художника, который был еще и апологетом Нового Юга, или они шедевры высокого модернизма, написанные озабоченным гуманистом. Я смиряюсь с тем, что не понимаю некоторых терминов в его вопросе, позволяю себе отвлечься и возвращаюсь к мыслям о моих бедных родителях. И бедной себе.
