почти лунные... И запах! Пахнет Мертвым морем, которое ничем не пахнет... Интересно! А это кто?
К людям, верблюдам, мешкам, шатрам...
К привалу...
С горы...
Да, вот с этой обожженной зноем горы спустился... очень осторожно спустился, как будто не веря глазам своим, как будто к миражу блуждающему... к этому люду разномастному...
Человек спустился...
...Он совсем близко. Еле идет... Тень – и глаза. Глаза – как черные вороны на остром шпиле. В глазах – мертвое солнце над морем умерших надежд... Он не верит, что спасен.
Он упал, не дойдя до лагеря... Он шепнул пересохшими губами: «Пить... пить...»
...Аглая, не отрывая глаз от крыла его носа, над которым дрожала черная паутина ресниц, налила воду в нащупанный стакан. Вода побежала по тонким стенкам прозрачным водопадом. На долю секунды женщина перевела взгляд на лужицу... И все. Ни верблюдов, ни торгового люда, ни мешков, ни шатров. Ни глаз, таких знакомых... И даже кисточек не осталось. Растаяли в воздухе, испарились.
Аглая заснула, положив голову на согнутую в локте руку...
За ее спиной сливался со светлеющим воздухом скорбный искристо-каменный силуэт женщины, сумевшей-таки рассказать часть правды о талисмане, сделанном ее возлюбленным...
С первой потухшей звездой растаял и силуэт.
Во сне Аглая увидела, что с Вульфом случилось что-то плохое. Если не беда.
Ведьма-вдова
Старик лежал в белом убранстве боли, пригвожденный намертво к своим мыслям.
Возле него сидела девочка-служанка – маленький бесстрастный стражник из иной расы.
Сегодня, в шесть часов утра умер его брат, отец Вульфа, барон фон Либенштайн.
Старик ждал Вульфа. Виноградовый цвет его глаз зеленел. Парафиновые пальцы чуть ожили. Он знал,
Он жил с этим решением много часов, но лишь сейчас к нему вернулся дар речи.
Сегодня он расскажет Вульфу одну историю...
...Старик сразу узнал женщину на гравюре. Сразу вспомнил предания из семейных Хроник о юной вдове, сожженной на костре из-за любви к некому Иеремие. И решил...
Хроники эти исчезли раньше талисмана – еще до того, как из сияющего яйца высокого Германского духа вылупилась птица-смерть со свастикой на груди. Хроники стерегли стоглавые псы бдительности, но они пропали бесследно.
...Молодая женщина с ее дьявольской кошкой, ведьма – так гласили семейные Хроники – была сожжена принародно. Знатная немка, красивая... Тогда еще красивые женщины были в Германии...
На нее показали соседи – толстая аптекарша и ее аптекарь. За два шиллинга – смехотворную плату – они рассказали, что ведьма покупала у них деготь для изготовления колдовской мази. Они видели потом, как она, обмазанная дегтем с головы до ног, вылетала из трубы верхом на кошке. А кошка была не кошкой, а гоблином... Сначала они – богатая молодая вдова и ее гоблин – совокуплялись. Аптекари слышали животные вопли дьявольского оргазма... Они стояли под окнами... Правда, ставни были наглухо заперты...
Свидетельские показания зачитывались в суде. Но не эти, первоначальные. А другие, где окна уже были открыты и они, аптекарь с аптекаршей, своими глазами видели, как у превратившейся в дьявола кошки появился раздвоенный на конце огромный пенис, кошка упиралась копытами в изголовье кровати, а ведьма, хохоча, садилась на этот пенис, и, проклиная Бога, выкрикивала непристойности, которые они, почтенные граждане, не могут передать...
Протоколы опроса этих свидетелей находились в украденных семейных Хрониках.
Там были и письма, посланные из «ведьминской башни» – пыточной камеры – молодой женщиной, влюбленной в юношу из библейски древнего рода.
Письма Иеремии – ее возлюбленного – тоже были выкрадены...
Но Старик помнил их. У него была хорошая память...
...Чтоб спасти колдунью от огня, этот мальчишка решил отдать ей семейный талисман, отводящий беды. Ночью, тайно, он похитил его. Никто не мог подумать, что он на такое решится. Решился: верил, дурачок, что действительно за два шиллинга и по простоте душевной соседи оклеветали его любимую... Не знал, что это род его уберегал от ведьминых чар. Не знал, сколько пришлось соседям- аптекарям заплатить в действительности за ложный донос на святую... Смета расходов тоже в Семейных хрониках находилась...
...Узнал Старик эту женщину на гравюре. И Иеремию сразу увидел. В руке – талисман. В глазах – ад. Не успел передать семейную реликвию колдунье: ту сожгли на день раньше назначенного срока.
Он, Старик, сегодня расскажет эту историю. Он попытается искупить огненную вину предков перед этой женщиной. Он возьмет средневековый грех отцов-инквизиторов перед ней... перед тысячами сожженных... на себя.
Они пощадят... Эглаю. Они откажутся от талисмана.
Он уговорит Вульфа.
Приковав тем самым его к инвалидному креслу...
Или...
Но женщину трогать больше нельзя!
...Старик ждал Вульфа, который еще не знал, что на рассвете отца не стало.
А через несколько часов не станет и дяди. То есть – Старика.
Три дня – три раненных думами дня – Вульф выжидал. Так сказала Фаруда: три дня не тревожить Аглаю.
Он и не тревожил.
Она тревожила его.
...Она сидела у его ног, и песчаные ее волосы трогал не он, а ветер – хозяин Кейсарийского кладбища зрелищ...
...Она смотрела на него, придумывая какие-то глупости про рабынь, цариц и пастухов, – и не он, а мечта счастливила ее глаза. Он лишь потерянно блуждал в тумане этой мечты и не хотел уходить никуда...
...Она стояла на каменном пьедестале последней ступени древнего театра, маленькая, обтекаемая синевой огромного неба, а в спину ей вонзался кинжал его желания... и его немощи...
...Он видел, как сквозняк оживает от ее присутствия, звоня колоколами хрустальных слез люстры, как пьет она отраву чужой судьбы из книги великого мистика Гете и – помнит про огонь.
Три сломанных тоской дня Вульф помнил, что гойку нельзя жалеть. Так велела Фаруда.
В последнюю безрассветную ночь он решил не послушать совета старой служанки.
Сейчас он спал. Тонкого шелка покрывало с тяжелыми золотыми кистями по краям, соскользнуло на пол...
– Вставай, – разбудил его голос Фаруды.
Мрак сна быстро рассеялся, уступив место другому.
– Сегодня умер твой отец, – сообщила старуха.
