сделать светлыми, так как светлая живопись на стенах очень выигрывает…» [176]
В этом письме Кустодиев не упоминал, что начал писать Богоматерь с Младенцем со своей жены и маленького Игоря. Не мог он писать и о том, что его начала серьезно беспокоить боль в руке, отчего работа идет не так быстро, как хотелось бы. Но Екатерине Прохоровне об этом сообщено.
Все пока надеются на лучшее, и никто из них не может и предположить, что так впервые проявила себя коварная и страшная болезнь, мучившая Кустодиева до конца его жизни.
Как человеку творческому, Кустодиеву всегда был присущ критический взгляд на свою работу. Некоторые уже законченные картины и портреты хотелось спустя какое-то время вновь переработать и улучшить. В этом плане характерна история с портретом А. Д. Романовой, исполненным по заказу ее мужа, влиятельного чиновника и известного коллекционера живописи Петра Михайловича Романова. Накануне отъезда в Италию Борис Михайлович зашел к ним в гости, увидел на стене портрет Александры Дмитриевны, написанный год назад, и ужаснулся тому, как он почернел. «Он показался мне отвратительным. Буду переделывать, и что смогу, то сделаю»[177], — написал он тогда жене.
При постоянных сомнениях, правильно ли он развивается в творческом отношении, крайне важны были знаки общественного признания. Вот почему так порадовало Кустодиева известие, что картина «Ярмарка», которую вместе с другими его работами безжалостно раскритиковал П. П. Муратов, приобретена Третьяковской галереей. В совет галереи, решавший вопросы о покупке картин, входили известные и авторитетные художники — В. А. Серов и И. А. Остроухое, и они разбирались в живописи не меньше Муратова.
Другая приятная новость пришла из Венеции. Президент состоявшейся там Международной художественной выставки информировал Кустодиева о присуждении ему большой золотой медали — единственной в русском отделе.
Но все радостные известия померкли перед постигшим семью на исходе года горем: в декабре, прожив лишь одиннадцать месяцев, скончался от инфекционного менингита малыш Игорь.
Сообщая священнику Алимову о завершении работы над заказанными им иконами, Борис Михайлович не умолчал об этой беде: «“Богоматерь” написана мною при самых тяжелых обстоятельствах. Когда я начал ее писать, для Младенца позировал мой маленький сын; я успел зарисовать его голову и ножки, а через неделю он у нас умер — это была ужасная для нас потеря, и Вы можете представить себе, с каким чувством я заканчивал картину и как она мне дорога…»[178]
На выставку Союза русских художников, пятую по счету, Кустодиев представил несколько картин — «Праздник в деревне», «Священник и дьякон», портреты поэта С. Городецкого и дочери Ирины («Девочка с собакой»), а также несколько этюдов с видами Венеции. И вновь, как и в прошлый раз, получил за них нагоняй, уже от М. Волошина, все активнее пробовавшего свои силы на ниве художественной критики. Статья Волошина «Русская живопись в 1908 году» появилась в газете «Русь».
«Большое искусство всегда радостно»[179], — этот постулат автора особых возражений не вызывал. А вот дальше уже хотелось поспорить. Хотя бы с утверждением, что «русский художник тем более становится русским, чем больше сокровищ Запада несет он в своей душе»[180]. Закономерно, что, следуя этой логике, автор восторгался работами Ал. Бенуа, чья живопись отображает стиль Людовика XIV, и картинами Л. Бакста, передающими стиль архаической Греции.
А вот иные… И М. Волошин выносил уничтожающий приговор: «Не потому ли так скучны, сухи и ограниченны, так “безрадостны” те живописцы, которые хотят быть русскими, не становясь европейцами. Какое уныние царствует во втором этаже “Союза”, где висят А. Васнецов, Малютин, Кустодиев, Переплетчиков и др. Пальма первенства в этой области принадлежит бесспорно Кустодиеву, с его “веселящимися пейзанами”, “сознательными священниками”, “купеческой инфантой” и хитреньким Городецким»[181].
Конечно, размышлял по прочтении больно задевшей его статьи Кустодиев, как художник он не похож ни на Ал. Бенуа, ни на Л. Бакста. Мало у него общего и с французами М. Дени и Одилоном Редоном, чье творчество, помнится, Волошин популяризировал в журнале «Весы». Ну и что же? Не исключено, что на мнение Волошина, постоянного автора «Весов», повлиял прошлогодний суровый отзыв П. Муратова, который тоже нашел в Кустодиеве «мальчика для битья». А что касается «хитренького Городецкого», то и здесь Волошина понять можно. Дебют поэта он горячо приветствовал в той же газете «Русь», поместив в ней восторженный отзыв о книге «Ярь», в котором присутствует и портрет Городецкого, напомнившего Волошину молодого фавна, прибегавшего из скифских лесов, и пленного варвара, и египетского бога Тота с птичьей головой и с руками врубелевского «Пана», и молодого Мицкевича… [182] Целый рой образов, и на этом фоне реальный портрет реального человека, а не сказочного героя, каким рисовался он Волошину, кажется уж слишком прозаическим. Ну и пусть, если так ему хочется, тешится просвещенный критик плодами своего красноречия.
Своеобразным опровержением статьи Волошина стало полученное Кустодиевым очень теплое письмо от коллекционера русского и западного искусства, человека с тонким художественным вкусом Ивана Абрамовича Морозова. Он сообщал, что посылает 500 рублей за купленную им на выставке картину, которая ему «очень, очень нравится». «Я чрезвычайно счастлив, — заключал коллекционер, — что буду иметь в своем собрании Ваше прекрасное произведение. Большое, большое спасибо»[183].
Речь шла о приобретении с выставки союза венецианского этюда «Лошади святого Марка». И Кустодиев окончательно утешился, ибо слово И. А. Морозова имело в мире русских художников значительно больший вес, нежели мнение любителя изящных искусств и начинающего критика М. Волошина.
Глава X. УВЛЕЧЕНИЕ ВАЯНИЕМ
С недавних пор прославленный Мариинский театр стал рабочим местом Бориса Михайловича: ведущий декоратор театра Александр Яковлевич Головин пригласил его к себе в помощники. Предложение было с радостью принято Кустодиевым. Он сознавал, что в его живописном даре есть нечто театральное, близкое к миру сцены, и потому испытывал добрую зависть к тем из своих коллег, кто, подобно Бенуа, Баксту, тому же Билибину, уже имел опыт сотрудничества с театром.
Мотивируя свой выбор, А. Я. Головин писал в книге воспоминаний: «В мастерской Мариинского театра начал работать в качестве моего помощника Б. М. Кустодиев. Он уже тогда был известен своим сотрудничеством с Репиным при создании картины последнего “Заседание Государственного совета”. Его работы появлялись на выставках Нового общества художников в Петербурге и на выставках, устроенных Дягилевым в Париже и Берлине. Среди художественной молодежи это был один из самых талантливых людей»[184].
Весной 1908 года складывается ситуация, очень схожая с прошлогодней. В начале мая Юлия Евстафьевна уже выехала с детьми в «Терем», а Борис Михайлович вновь остается в Петербурге, чтобы завершить выполнение заказных работ. Но есть и другая причина. Похоже, что между соседями — Поленовыми, уступившими для строительства «Терема» участок своей земли, и Кустодиевыми, пробежала черная кошка. Ведь совсем недавно Борис Михайлович писал портреты профессора Поленова и его дочери Натальи и групповой портрет их семьи, сделал в столовой их дома картину-фреску с изображением лунной ночи, елового леса и лешего, преследующего русалку. И вот дружба врозь?
В начале мая Кустодиев пишет жене: «“Терем” все мне делается ненавистнее. И еще больше потому, что там рядом Поленовы… Своими собственными руками сделали себе петлю… Вообще у меня отвратительное состояние, которое еще усиливается этой постоянной думой о “Тереме” и придумыванием всяческих способов, как бы от него избавиться». Добавляет уже о другом, более серьезном: «Рука опять
