безусловно, повлиял созданный Салтыковым-Щедриным образ бездумной, необычайно ленивой и вечно скучающей дочери купца-старообрядца, супруги статского советника Настасьи Ивановны Фурначевой, «дамы очень полной», как представил ее драматург, тридцати лет. У нее что ни реплика — так сущий перл. Вот она рассуждает по поводу приближающейся кометы и возможных бедах: «Да уж хоть бы комета, что ли — скука какая!» А не будет кометы — хоть пропадай: «У окна поглядеть сядешь — кроме своей же трезорки, живого человека не увидишь… Хоть бы полк, что ли, к нам поставили! А то только и поразвлечешься маленько, как поешь».
Право, в сравнении с Фурначевой, как описал ее Салтыков-Щедрин, кустодиевская «Красавица» выглядит симпатичнее, есть даже проблеск мысли в ее мечтательных глазах.
Премьера «Смерти Пазухина» состоялась 3 декабря. «Кается, успех — и успех значительный. Надо правду сказать, а сцене удалось сделать еще сильнее, острее, чем в эскизах»[302], — извещает Кустодиев Ф. Ф. Нотгафта. Из артистов особенно хороши были, по его мнению, Москвин, игравший Прокофия Пазухина, Грибунин в роли статского советника Фурначева и Шевченко, игравшая его жену Настасью Ивановну.
В том же письме Кустодиев упоминает, что рвется домой где его ждет много работы, в том числе и портрет государя который еще и не начат. Имелся в виду портрет Николая II, заказанный художнику Нижегородским государственным банком для нового здания банка, построенного в 1913 году по проекту академика архитектуры В. А. Покровского.
Под другой срочной работой Борис Михайлович имел в виду три большие картины, которые он собирался показать весной на выставке «Мира искусства». Две из них, «Крестный ход» и «Купчиха», начаты в уходящем году, но не закончены. Третью же картину, «Красавица», для которой позировала актриса Шевченко, еще предстояло написать.
По возвращении в Петроград Кустодиев в письме Лужскому благодарит за гостеприимство: «Я все еще живу впечатлениями милой Москвы, впечатлениями от Вашего милого, уютного дома и Вашего театра, который надолго создает бодрость и веру в свою работу и вообще в лучшее будущее — мы счастливые люди, — у нас есть Ваш театр…»[303]
Игорь Эммануилович Грабарь выполнил свое обещание и, приехав в Петроград, побывал в мастерской Кустодиева на Мясной улице. Из новых работ его особенно заинтересовали этюды к групповому портрету художников — членов «Мира искусства». Тем более что в этом году Кустодиевым были выполнены новые этюды — портреты Сомова, Петрова-Водкина, Билибина, Нарбута. Борис Михайлович стал уговаривать Грабаря позировать для картины. Игорь Эммануилович сослался на недостаток времени, но обещал, что позже обязательно приедет и попозирует. О самом же замысле будущей картины и уже сделанных для нее этюдах отозвался с похвалой и просил считать ее заказом Третьяковской галереи.
Подтверждая твердость своего намерения, Грабарь прислал письмо из Москвы, в котором писал: «Групповой портрет русских художников очень нужная вещь для Третьяковской галереи, и я бы очень просил не продавать его никому, не показавши мне»[304].
Не успело семейство Кустодиевых отметить новый, 1915 год, как Бориса Михайловича вновь вызывают в Москву в связи с заказанными ему эскизами декораций для постановки в Художественном театре пьесы Островского «Волки и овцы». Пришлось съездить на несколько дней.
Но в феврале его вновь атакуют настоятельными просьбами приехать. Но теперь Кустодиев держится твердо и отдает, что приехать никак не может. «Здесь у меня такая горящая работа, как никогда прежде не было — 1-го марта открывается наша выставка… погибаю от работы… Хочу Вас разжалобить, чтобы Вы позволили мне не приезжать до 1-го»[305], — пишет он Лужскому.
Но, несмотря на всю суматошность своей жизни, Кустодиев, безусловно, был счастлив, что сбылась его давняя мечта что ныне он востребован и как художник театра. Его коллеги по «Миру искусства», Бенуа, Добужинский, Билибин, работать в театре начали намного раньше. Ему же все что-то мешало, хотя он чувствовал и сознавал (как понимали это и критики), что в самой природе его живописного дара есть присущая театру декоративность.
И потому, сообщая давнему, еще со времен кружка Власова, астраханскому знакомому Н. П. Протасову о своей работе над пьесами «Смерть Пазухина» и «Осенние скрипки», Борис Михайлович присовокупил: «Вот видите, совсем неожиданно я сделался театральным художником. Работа очень интересная, особенно в Художественном театре, где все такие талантливые актеры и художнику дается возможность работать, как он хочет…»[306]
Незадолго до открытия выставки «Мира искусства» Кустодиев завершил работу над предназначенными для нее картинами. Он сознавал: с такими работами на суд публики выходить не стыдно. В «Купчихе», румяной, чернобровой, полногрудой, нетрудно усмотреть своеобразный идеал русской женщины, свойственный этой сословной среде. Во всей ее статной фигуре, в спокойном выражении лица — величавость и скромное сознание своей красоты. Как монумент, остановилась она на холме над городом; за ее спиной видны разновеликие церквушки, голубая гладь реки…
Процессия «Крестного хода» под перекинутой над землей радугой словно символизирует твердость русской православной веры. С особой тщательностью Кустодиев выписал нарядные платья несущих иконы женщин и пышные облачения священнослужителей, и с этой, «этнографической», стороны его мог бы похвалить и покойный Рябушкин.
И еще один символ купеческого быта — пышнотелая золотоволосая «Красавица» с васильковыми глазами, лениво привстающая со своего ложа. Женскому образу соответствует и антураж: стена в голубеньких обоях и сундук, расписании яркими цветами, на комоде у изголовья — аляповатые статуэтки, полуоткинутое розовое стеганое одеяло окаймлено поверху тонким кружевом.
Если какая-то из этих трех больших картин и вызовет насмешки публики и критиков, так это, конечно, «Красавица» — уж слишком она непривычна для изысканного вкуса, а потому и вызывающе- дерзка. А может, кто-то и оценит несомненную ироничность художника. Во всяком случае, свое дело он сделал, а зрители пусть спорят, удивляются, размышляют, могут и негодовать, но равнодушными она никого оставить не должна.
Вероятно, работая в очень напряженном ритме, Борис Михайлович все же переутомился. Хуже стали слушаться ноги, и опять побаливает рука. Вспомнился совет берлинского профессора Оппенгейма — повторить при необходимости ту же операцию. Но как в условиях войны добраться до Берлина? Русские и немцы теперь враги.
За консультацией Кустодиев обратился к известному специалисту профессору Г. Ф. Цейдлеру, возглавлявшему в Петрограде клинику Кауфманской общины сестер Красного Креста. Он советовал повременить. Но если боли не прекратятся, тогда уж операция неизбежна. Цейдлер уведомил Кустодиева, что оперировать будет опытный хирург доктор Стуккей, но и сама операция и пребывание в клинике, которое может растянуться на несколько месяцев, обойдутся недешево.
В связи с этим Кустодиев (23 февраля 1915 года) обратился к В. Лужскому с просьбой прислать гонорар за выполненные им эскизы декораций к постановке пьесы «Волки и овцы»: «Решаюсь опять повторить эту операцию, что делали в Германии. Будет делать ее Стуккей с Цейдлером числа 5— 6-го. Переезжаем в клинику с женой. Она там первое время будет со мной. Побаиваюсь второй раз — хотя присутствие Цейдлера, очень осторожного хирурга, и делает все это не таким страшным, — но все, конечно, может быть.
Вот за этим-то и прошу прислать денег. Что-то пугают все, что эта операция будет стоить дороже, чем в Германии первая стоила. А уж очень надоело это положение беспомощности… Кончу вот свои работы — в эту субботу 27-го открывается наша выставка, и я, уже все сделавши, спокойно могу дать себя оперировать… Мечтаю уж после операций поехать в милую Москву»[307] .
Деньги из театра пришли вовремя, и все же намеченная в клинике Цейдлера операция была отложена на год. Вероятно, отдых после напряженной работы подействовал на организм благотворно, боли прошли, и врачи решили: зачем рисковать, с операцией можно и подождать.
Уже открывшаяся выставка «Мира искусства» привлекает все большее внимание публики и критиков. Александр Ростиславов писал в газете «Речь»: «Выставка имеет большой успех что и понятно: она не
