В спортивной комнате вокруг Владислава собралась мужская молодежь.
Поручик Заремба после речи, полной патриотических призывов, приступил к записи добровольцев. Все кандидаты были заранее намечены. Каждый из завербованных получал назначение и инструкцию. Ящики с оружием были уже привезены, а завтра вечером все оружие должно было быть роздано. Кое-кто трусил, но вида не показывал. Владислав хвастался вынутым из шкафа мундиром с офицерскими нашивками, переделанным для него из мундира брата. После записи спели для поднятия духа «Еще Польска не сгинела» и гурьбой повалили в зал.
Немцы играли в карты в кабинете старого графа. Их усердно угощали вином. Стефания часто появлялась там, чтобы проверить, достаточно ли на столе вина и по-прежнему ли увлечены офицеры игрой. Заметив, что вина оставалось немного, она сказала Владиславу:
– Вели подать в кабинет бургундского.
Владислав уже много выпил и был сильно возбужден. Первая служанка, попавшаяся ему на глаза, была Хеля.
– Беги скорей в погреб и принеси корзину бургундского! Быстро!
– Я не понимаю в винах, ясновельможный пане. Я попрошу отца, он принесет.
Несколько секунд Владислав скользил взглядом по фигуре девушки.
– Надо сейчас же! Пойдем, я сам выберу.
Спустившись в погреб, Владислав осторожно закрыл дверь погреба. Хеля, шедшая впереди со свечой, ничего не заметила.
Наполнив корзину бутылками, она наклонилась, чтобы поднять ее. Но Владислав резким толчком повалил девушку на пол.
Празднество наверху продолжалось…
Владек осторожно приоткрыл дверь погреба – никого. Он вытащил корзину с бутылками на лестницу, прихлопнул дверь и, трусливо озираясь, стал запирать ее на ключ. Наверху ему почудились чьи-то шаги. Через боковую дверь он проскользнул во двор, оставив ключ в замке. Как нашкодившая собака, он пробрался в буфетную и залпом выпил стакан портвейна.
В углу буфетной сидели двое гостей, чувствовавших себя на этом вечере не совсем в своей тарелке. Это были: владелец швейных мастерских Шпильман, маленький вертлявый человечек, и директор коммерческого банка Абрамахер, флегматичный толстяк с солидной лысиной. Они не заметили Владислава и продолжали свой разговор:
– Вы понимаете, господин Абрамахер, как это все меня задевает? Когда мой Исаак захотел записаться, то ему сказали, что «жидов» не принимают! Это, видите ли, польская армия!
– Ну и что же?
– Исаак возмутился. Я поймал Баранкевича и говорю ему: «Послушайте, я дал на это дело десять тысяч марок, я еще дам триста комплектов военного обмундирования! Но разве Исаака нельзя пристроить каптенармусом или на какую-нибудь офицерскую должность по хозяйственной части? Он, слава богу, окончил коммерческое училище и не глупее этих панков, у которых нет ни гроша в кармане! Разве, говорю, прилично так относиться к союзникам только потому, что они евреи?»
– Ну и что же?
– Ну, Баранкевич все устроил. Исаака зачислили по хозяйственной части. Только офицера они ему все- таки не дали. Пока он – сержант. Но это ничего! Исаак – умный мальчик, и если все пойдет хорошо, то он таки да будет офицером! Пусть это будет стоить мне еще десять тысяч!
Абрамахер заметил Владислава и толкнул Шпильмана в бок. Они перешли на шепот.
– Так вы думаете, господин Шпильман, что они захватят власть?
– А как вы думаете, для чего все это делается?
– Ну, и как вы на это смотрите?
– А как мне смотреть, господин Абрамахер? Я думаю, и вы согласитесь, что лучше паны, чем Советская власть? Ведь если голытьба побьет панов, то ни вам, ни мне она ничего не оставит. И, кто знает, может быть, и головы… Я узнал, что среди моих рабочих уже такие разговорчики были вчера: пусть только придет Советская власть, мы этому кровососу Шпильману все припомним… Тьфу, паскудство! Я этих нищих кормлю, и в благодарность «кровосос»! Есть, скажите, справедливость на свете?!
– Вы знаете, кто это говорил? – спросил Абрамахер.
– Ну, как же! У меня есть свои люди. Говорила Сарка, девчонка сапожника Михельсона. Он, кажется, живет в вашем доме? Я, конечно, эту дрянь завтра же выгоню! Но разве она только одна? И нужно было австрийцам заварить эту кашу! Кажется, порядочный народ, и на тебе – революция!
Абрамахер нетерпеливо перебил его:
– Так вы завтра заберете у меня иностранную валюту с вашего счета? Я думаю, все это надо спрятать подальше. Пока, к сожалению, ее нельзя никуда ни перевести, ни вывезти… Так вы поторопитесь, а то, кто знает, что из этого выйдет! Имейте в виду, что этот Могельницкий может наложить лапу и на наш банк. Почему бы и нет?
– Вы – золотой человек, господин Абрамахер! Вы видите в землю на четыре аршина. Верьте мне, если бы нашелся такой идиот, что купил бы у меня мои мастерские и дома, то я бы, не моргнув глазом, сегодня же продал! И за полцены, ей-богу! До того паскудное положение!..
Возвращаясь в палаццо все тем же черным ходом, отец Иероним услыхал за дверью погреба заглушенные крики. Он остановился.
– Откройте! Ради бога! Я боюсь!
Это кричала женщина. Ключ торчал в замке. Отец Иероним повернул его. В темноте обезумевшей Хеле почудилось, что она увидела дьявола.
– Езус Христус! Свента Мария! Пощадите! – истерически вскрикнула она.
– Что с тобой, дитя мое? Не бойся! Разве ты не узнаешь отца Иеронима?
Бессвязные слова Хели сказали ему все. Он взял девушку за руку.
– Идем со мной…
На его стук дверь верхнего этажа открыла Стефания, как раз бывшая здесь.
– Что такое, отец Иероним? – испуганно спросила она, увидев искаженное лицо Хели.
– Простите, графиня, я должен поговорить с этим ребенком наедине. Разрешите пройти в вашу будуар?
– Пожалуйста, но что случилось?
Отец Иероним сделал ей предостерегающий жест рукой, ввел Хелю в комнату, усадил на диван и возвратился к Стефании, закрыв за собой дверь.
– Случилась очень скверная история. Нужно сделать так, чтобы она не стала известной. Пройдите в свою спальню и послушайте. Вы мне понадобитесь еще, – быстро шептал отец Иероним.
– Да, дитя мое, то, что ты рассказываешь, ужасно, если ты говоришь правду. Теперь послушай меня, дочь моя. Ты хочешь рассказать об этом родителям? Не надо этого делать! Ты сама себя погубишь. Господа выгонят твоих родителей на улицу, а тебя посадят в тюрьму за клевету. Ведь ты сама сказала, что вас с графом никто не видел. Послушай меня, своего духовного отца. Сам бог велит прощать обиды врагам своим! И тебе многое зачтется за твой христианский поступок, если ты забудешь обо всем… Если ты дашь слово молчать, я скажу о твоей обиде графине Стефании. Она – добрая католичка и не пожалеет золота, чтобы хоть немного искупить перед богом вину твоего обидчика. Клянись же, дитя мое, именем пресвятой Марии, что ты никому об этом не скажешь. Поверь, что я хочу тебе только добра. Я вымолю для тебя благословение. Бесчестный же человек не уйдет от божеского возмездия!
Глаза отца Иеронима гипнотизировали Хелю, и она чуть слышно прошептала:
– Я не скажу.
Отец Иероним ласково положил свою тяжелую руку на ее голову, шепча слова молитвы.
В соседней комнате Стефания, сгорая от стыда, что ей, по милости отца Иеронима, приходится играть во всей этой истории двусмысленную роль, выбирала из своей шкатулки мелкие золотые вещи…
Весь вечер Людвига была в приподнятом, восторженном настроении. Общее внимание, восхищение, сознанне своей красоты, счастья от близости Эдварда, волнующее чувство, что она – первая в этом шумном обществе, кружили ей голову. Молодые люди лучших семейств считали за честь пригласить ее на мазурку или краковяк. И она танцевала до головокружения бурные национальные танцы, приводя в
