направил струю кипятка в котельную.
И уже не думая о том, что его могут убить, хлестнул струей по окнам. Он плясал, как дикарь, от радости, слушая, как взвыли за окнами. Теперь, сидя между котлами, он ворочал брандспойтом, не высовывая головы, и поливал окна кипятком.
Сердце его рвалось из груди. Вся котельная наполнилась паром. По полу лилась горячая вода. Андрий спасался от нее на подмуровке котла. Ему было душно. Жгло руки. Но сознание безвыходности заставляло его продолжать сопротивление. Рев несся по городу.
Могельницкий прискакал в штаб.
– Что у вас здесь творится? – резко спросил он Врону.
Капитан приложил руку к козырьку.
– По-видимому, серьезные беспорядки, пане полковник. Мой вахмистр пристрелил одного рабочего, оказавшего сопротивление. И вот на заводе отказались работать, митингуют. Я послал туда Зарембу… – внешне спокойно рапортовал Врона.
Эдвард зло кусал губы.
– Кто это гудит? Почему вы допустили до сих пор этот набат? Что, они захватили завод?
Врона немного опустил руку. Ему было неприятно стоять навытяжку. Он ожидал разрешения стать вольно, как это всегда водилось между старшими и младшими офицерами из вежливости.
– Нет, на заводе наши охранники. Но один из кочегаров засел в котельной, и до сих пор его не удается выкурить оттуда.
Могельницкий со сдержанной яростью ударил рукой по эфесу палаша.
– Один человек, говорите? Послушайте, капитан, что это – насмешка? Один человек будоражит весь город, а вы спокойно наблюдаете.
За окном выл гудок, мощный, неутомимый. Это выводило Могельницкого из себя.
Врона стоял перед ним неподвижно, как истукан, с застывшей на лице гримасой. Эдвард лишь теперь заметил свою оплошность.
– Вольно! Ведь вы же понимаете, что теперь не до этого, – раздраженно махнул он рукой.
Врона молча опустил руку.
За окном что-то затрещало, словно ломали сухие сучья, и смолкло. Могельницкий быстро подошел к окну.
– Это Заремба прокладывает себе дорогу, – объяснил Врона.
Могельницкий обернулся к нему.
– Как ведут себя немцы из эшелона?
– Пока ничего. В город ходят не меньше, чем взводом. Всегда наготове. К эшелону никого не подпускают… Их человек семьсот. Четыре орудия, бронеавтомобиль. Разложения не заметно, офицеры на местах… И магазинах они забрали все продовольствие и расплатились расписками. Я приказал полицейским их не трогать, а магазины закрыть. Если будут ломиться силой, то придется что-нибудь предпринять.
– Да, да, их не надо трогать, – сказал Могельницкнй уже менее раздраженно. – Скажите, как по- вашему, – это все «их» работа?
Врона понял, о ком говорит полковник.
– Конечно. Одно воззвание чего стоит. Но все же не убей вахмистр этого хлопа, я думаю, было бы тихо.
– А вам что-либо удалось узнать?.. Кто это напечатал?
– Пока ничего.
Могельницкий прошелся из угла в угол, что-то решая. Затем подобрал палаш, сел к столу.
– Вот что, пане капитане, – сказал он решительно.
– Слушаюсь. – Врона опять вытянулся.
– Вы понимаете, пане Врона, если мы допустим такую обстановку в городе еще на один-два дня, то…
– Понимаю, – ответил Врона.
Могельницкий поднялся. Он поправил рукой высокий, обшитый золотым жгутом воротник шинели, словно ему было трудно дышать, и докончил свою мысль:
– Так будьте добры приступить к делу. Прежде всего – приказываю сегодня ночью расстрелять всю эту шваль в тюрьме. Выведите их за город куда-нибудь подальше. Пусть завтра об этом расклеят во всем городе извещение от моего имени.
– Слушаюсь.
– Затем, если кто-нибудь высунет нос на улицу после семи часов вечера, – расстреливайте! – Эдвард с силой натянул перчатку на руку. – Надо загнать скот в стойла. Стадо есть всегда стадо. На то и существует плетка.
За окном завывал гудок.
– И чтобы я больше не слыхал от вас, пане капитане, таких ответов… Вроде того, что вы не могли справиться с одним человеком, который все-таки воет до сих пор.
– Там Заремба. Гудок должен прекратиться, папе полковник.
Могельницкий, не слушая его, пошел к двери.
– Вы поедете со мной.
Стоящий на часах жандармский капрал отдал им честь и, когда они сошли вниз, вошел в кабинет Вроны и сел у телефона.
Перед штабом выстроился взвод кавалерии.
Владислав Могельницкий ездил перед строем, прилипая толстым задом к седлу, то и дело поправляя обшитую серебром конфедератку. Увидев брата и Врону, дал шпоры коню и закричал, срываясь на визг:
– Взвод, сми-и-и-рно!
Эдвард сунул ногу в стремя, сделал усилие, чтобы «легко» вскочить в седло.
«Старею, что ли? Эти парижские лимузины отучили даже ходить, – с досадой подумал он и поморщился от боли. – А тут еще этот геморрой! Совсем не для кавалериста…»
Врона подъехал к нему.
– Посмотрим, какие там «серьезные беспорядки», – иронически сказал Эдвард и прикоснулся шпорами к бокам лошади.
Владислав взвизгнул команду, и сзади нестройно зацокали копыта.
Первую толпу они встретили у аптеки.
– В чем дело? – резко крикнул Эдвард, чувствуя, что у него запрыгала правая бровь.
Ближе всех к нему стояла полная интеллигентная дама, прилично, но бедно одетая.
– Сюда привезли троих раненых… Одной женщине глаз выбили, – ответила она по-польски и как-то виновато улыбнулась.
– Кто их ранил?
Дама смутилась и не нашла, что ответить.
– Тут на конях приезжали ваши же, господин офицер.
– Бьют народ ни за что ни про что…
Врона резко повернул лошадь в сторону, откуда слышались голоса.
– Кто это сказал?
В толпе началось движение. Из задних рядов уже удирали.
– Займитесь ими, – сквозь зубы процедил Эдвард и двинул лошадь вперед.
Толпа расползлась перед ним, как мягкое тесто, в которое всунули кулак.
– Эй, вы! Марш по домам! Если еще хоть одна стерва появится на улице, то пусть простится с головой!
– Пане подпоручик, прикажите дать им плетей… – услыхал Эдвард за своей спиной приказ Вроны.
Он резко дернул поводья и поскакал.
«А неприятная эта служба жандармская. Грязная работа!» – брезгливо поежился он. Такое же ощущение брезгливости испытал он впервые, когда поймал вошь у себя за воротом во время своих переходов через фронты.
