При слове «инка» индеец вздрогнул. Опустив к полу глаза, он что-то залепетал на непонятном языке, с видимым почтением выговаривая слово «инка».
— Как тебя зовут? — спросил Писарро.
Индеец, уже давно сообразивший, кто здесь главный, с мольбой обратил свой взор к Кандиа, словно ища у него защиты.
— Как тебя зовут? — почему-то по-гречески рявкнул Кандиа, При этом он решительно ткнул пальцем в лоб индейца.
— Пилью, пилью, — с испугом стал повторять индеец, хлопая по длинным волосам ладошками обеих рук.
Испанцы радостно заулыбались. Им явно понравилось, как ловко сумел грек объяснить этому дикарю вопрос предводителя.
— Пилью, пилью, — повторил за индейцем Кандиа, явно гордясь своей ролью «переводчика». Понимая, что от него ждут объяснения, он неуверенно произнес: — Может, Филипильо? Он такой маленький, вот его и прозвали «Филиппок»?
И опять всем понравилось объяснение грека. Вместе со всеми улыбался и сам Филиппок, хотя никак не мог понять, почему к слову «пилью», означавшему «головной убор», эти бородатые гиганты прибавляли странный звук, которого не было в его родном языке.
Когда Кандиа ткнул пальцем в лоб Филипильо — отныне все станут называть его этим именем, — тот схватился за голову и обнаружил, что потерял свой обязательный головной убор, без которого ни один индеец не смел появляться на людях. Филипильо страшно испугался. Должно быть, головная повязка упала еще там, на берегу, когда бородатый втолкнул его на свой странный плот…
Но испанцы улыбались. Может быть, радовались тому, что он, маленький индеец, нарушил закон Единственного? Если так, то кем были эти богатыри? Разве они не Виракочи? Не братья сынов Солнца, спустившиеся с неба на своих крылатых дворцах?..
Рассказ Кандиа уже не выглядел таким фантастическим — на палубе лежало золото. И это была не добыча, а подарки. Их могли сделать только люди, обладавшие сказочными богатствами.
Хронист Инка Гарсиласо де ла Вега много лет спустя именно со слов Педро де Кандиа описал золотые сады Тауантинсуйю. Там находились отлитые в натуральную величину из золота и серебра копии всех животных и растений, с которыми имели дело в повседневной жизни индейцы. Видел Кандиа и сложенные перед дворцом золотые дрова, словно они предназначались для его очагов. То были великолепные произведения искусства.
Теперь, когда Писарро располагал доказательствами существования богатейшего индейского царства, нужно было как можно быстрее… возвращаться в Панаму. Он понимал это, но не менее отчетливо представлял, какую бурю протеста вызовет такое решение у соратников. На поддержку некоторых он мог рассчитывать, однако… Кругом были только горящие алчностью глаза. Разные, но одинаково возбужденные видом блестевшего на палубе золота. Одни нетерпеливые. Другие злые. Они окружали его, приближались, требовали. Не понять этих людей было невозможно. Выполнить их желание значило погубить все достигнутое с таким трудом. Как заставить их вернуться в Панаму? Как удержать? Как объяснить, что это в их же интересах?..
— Совет! — Писарро показалось, что его не услышали, и повторил свое решение: — Совет!
Писарро попытался двинуться в сторону капитанской каюты, но люди не расступились перед ним.
— Круг, круг! — выдавила из себя толпа. — Круг, круг! — настаивала она все решительнее.
— Круг! — согласился предводитель.
Люди расступились, пропуская в середину образовавшегося на палубе живого круга капитанов, лейтенантов, королевского казначея, главного лоцмана и священника.
— Кто был на Гальо, тот знает, зачем я пришел сюда. — Гул одобрения прокатился по толпе. — Только господь бог и католические короли могут остановить меня. Вы видите, что бог с нами, — Писарро выразительно взглянул на лежавшее на палубе золото, — но что скажут католические короли?.. Без их высочайшего согласия и повеления кто позволит себе предпринять столь великое дело? Мы возвращаемся в Панаму, и я говорю: каждому, кто попытается покинуть борт корабля, я сам перережу глотку! Я все сказал!
В наступившей тишине было слышно, как на борт накатывались ленивые океанские волны. И снова зашумела толпа, но на этот раз каждый кричал что-то свое, отчего общий настрой не казался таким агрессивным.
Старый воин уловил отсутствие единства среди окружавших его людей. Он и сам опасался прихода сюда других конкистадоров, однако безрассудно начинать конкисту, не обеспечив тылы и не получив согласия короны. Другое дело поиски неведомых земель и царств, но теперь, когда все убедятся, что индейское царство найдено и оно богато золотом, было бы непростительной ошибкой начинать завоевание, не заручившись поддержкой Испании. Конечно, он мог отдать приказ разграбить Тумбес — собственно, этого и требовали крикуны, — однако им, испанцам, не следовало преждевременно раскрывать карты. Ибо кто знает, к чему могло привести такое нападение? Нужно уходить, чтобы вернуться сюда под знаменами короны.
Писарро двинулся прямо на рыжебородого, кричавшего громче других.
— Ты, ты можешь плыть туда, но я не дам тебе даже пустого бочонка. Иди! Швырните за борт эту визгливую свинью, — в голосе предводителя звучала нескрываемая насмешка, — вдруг он действительно научился плавать?..
Дружный хохот убедил Писарро, что он попал в самую точку: конкистадоры вспомнили, как несколько дней назад рыжебородый тонул в речной протоке, где и воды-то было лишь по колено.
Под гогот и улюлюканье толпы отчаянно сопротивлявшегося рыжебородого подняли на руки и понесли к борту.
— Раз, два, три!.. — радостно кричала толпа. При слове «три» руки разжались, и тело звонко плюхнулось о воду. Взрыв хохота потряс корабль.
— Выловите его, — сказал Писарро, — и под арест! Пусть поразмышляет в одиночестве. А теперь Совет…
Возможно, так, а скорее всего как-то иначе, но Писарро удается убедить участников экспедиции не нападать на Тумбес. Они мирно покидают бухту Гуаякиль, спускаются дальше на юг вдоль побережья и примерно там, где расположен ныне город Трухильо, разворачивают корабли, чтобы вернуться в Панаму.
Испанцы привозят неопровержимые доказательства своего открытия: золото, серебро, утварь и одежду. Среди их трофеев индеец Филипильо (мы позволили себе пофантазировать, как могло состояться «крещение» этого исторически достоверного лица).
Однако в Панаме Писарро не задерживается. Он сразу же отправляется в Испанию, прихватив с собой экзотические подарки для королевского двора. Он спешит, ибо боится, что у него могут перехватить право на конкисту.
Судьба благоволит Писарро. Он получает королевские капитуляции (соглашения) — их подписывают в Толедо обе заинтересованные стороны 26 июля 1529 года, — вербует новых конкистадоров (будущих!), среди которых немало родственников, в том числе родные братья Писарро, и возвращается в Панаму пожизненным губернатором, капитан-генералом, главным альгвасилем не только не завоеванных, но даже толком не открытых испанцами земель.
Мы не знаем, о чем думал будущий покоритель царства Тауантинсуйю во время долгих плаваний через Атлантический океан, но мы знаем, чего Франсиско Писарро даже не мог себе представить, отправляясь из Панамы в очередной, на этот раз успешный завоевательный поход. А не знал он многое…
Он не знал, что идет завоевывать царство, население которого превышало 10 миллионов человек. Когда в Кахамарке, где будет пленен, а позднее и казнен Атауальпа, перебежчики сообщили, что вместе с инкой-бастардом находится 50 тысяч воинов, испанцы решили, что индейцы просто не умеют считать. Трудно сказать, что бы предприняли конкистадоры, знай они, что индейцы великолепно считали, что 50 тысяч воинов были не войском, а личной гвардией правителя и что для настоящей войны инки собирали
