— Предатели! — воскликнули одновременно Шишок и Боян Югович.
Но гости покачали головами, глаза у них вспыхнули в точности, как у домовика, когда он сильно разозлится. Кресимир, подойдя к окну, сдернул с него черную драпировку — и комната вдруг осветилась мертвенным зеленоватым светом, как будто всем раздали приборы ночного видения. Ваня Житный, стоявший неподалеку от окошка, выглянул в него и оторопел: дом оказался окружен толпой празднично одетых людей. И… и глаза каждого горели мертвенным неоновым светом…
— Навяки? — шепнул Ваня стоявшему рядом домовому, и тот кивнул, раздался ответный шепот: — Влипли мы, хозяин! Тут никакое оружие не поможет!
А немец промаршировал к ящику, вытягивая носки своих нечищеных лет этак пятьдесят пять сапог, заглянул в свои карты и сказал:
— Что ж — пора начинайт! Мой Wunsch[4] есть такой: молодка!
— Три карты одной масти! — заученно сказала Златыгорка.
Но эсесовец покачал головой, снял с себя фуражку с высокой тульей и швырнул ее в угол комнаты. В полете фуражку окутало неоновым свечением, головной убор приземлился вниз козырьком на полку, рядом с забытой коробкой шахмат, поверх которой устроились птахи. А под полкой спала Яна Божич.
Разбуженные птицы вспорхнули, и соловей прощелкал, уставившись на двуглавого орла фуражки:
— Это что еще за урод?
Жаворлёночек попрекнул его:
— Не богохульствуй! Это Бог пернатых!
— Я — атеист! — возразил соловей и опустился в фуражку со словами: — Подходящее гнездышко…
— Das Madchen![5] — сказал немец и для полной ясности указал пальцем в сторону крепко спящей девочки. Златыгорка тут же натянула свой новый лук — трое гостей в ответ лишь засмеялись. Кресимир распахнул пиджак и со словами «Стреляйте, гады!» разодрал гнилое полотно рубахи, показав хозяевам совершенно пустую грудную клетку…
— Руки прочь от нашего ребятенка! — завопил Шишок и встал у постели Яны, загородив спящую своим небольшим телом. Златыгорка, не расставаясь с бесполезным луком, присоединилась к нему. Ваня встал рядом. Птахи орали:
— Только через наши трупы!
Березай, как диспетчер, объявил:
— Фирменный скорый поезд «Берлин — Москва» прибывает на первый путь, пятую платформу! Будьте осторожны!
А Боян Югович попытался воззвать к национальному чувству сербских мертвецов: дескать, и вам не стыдно быть заодно с врагом…
Но тут с улицы раздались вопли навья, окружившего дом:
— Кро-ви, кро-ви! — скандировали мертвяки. — Пить, пить! Мы хотим пить! Кровь младенца… Она утоляет жажду!
В окно, по головам, взлезла какая-то растрепанная женщина в белом платье, изъеденном слизнями, и, медленно наступая, стала говорить:
— Мы голодны! К нам никто не приходит уж который год! Все ушли из Неродимле — и поминок не справляют: красных яичек на могилки не кладут, крошек не крошат, ракии не льют. Мы совсем одни! Мой муж бросил меня, мертвую! Где он: умер на чужбине, живет за океаном?.. Мы лежали тихо, никому не мешали — а теперь нас растревожили, наши мертвые тела вы, живые, рвете на части! Какого же снисхождения вы ждете от своих мертвецов?!
— Это бомба упала на кладбище! — воскликнул Ваня Житный.
Его поддержал Боян Югович:
— Это натовская бомба — мы не можем за них отвечать!
— Мы не виноваты! — сделал еще одну попытку Ваня, видя, что навяки трясут головами, как китайские болванчики.
— Все живые отвечают друг за друга! — зловеще проговорила навячка и придвинулась к нему вплотную, так что повеяло могильным холодом.
— Но, но! — воскликнул домовик, протискиваясь между нею и мальчиком. — Вначале Шишка возьми, Дубравка Малкович!
Лешачонок Березай тут, волнуясь, сказал:
— Уважаемые пассажиры, я люблю дубравы… поезд номер девятьсот девяносто девять «Неродимле — Белград» отправляется… дубравы — это лучшие леса… с третьего пути… после березовых и сосновых!
Ваня, несмотря на сложную ситуацию, обрадовался, что сквозь затверженные объявления у лешака свои слова стали пробиваться.
Дубравка вздрогнула и, взглянув в лицо лешего, спросила:
— Живяк, почему из твоего лица зеленая поросль тянется, в точности как из моего?
— Иди с миром, Дубравка! — сказал тут домовой. — Ложись на свое место… Зачем тебе кровь сербского ребенка, ты ж не шиптарица! Если твой муж жив, мы найдем его и попросим вернуться домой, если мертв, обещаем перенести к тебе его прах!
Дубравка Малкович закрыла руками лицо в страшных пятнах и отступила. Но стали надвигаться трое других гостей — и тут Златыгорка вытащила из кармана блестящий наконечник и насадила его на свою желтую стрелку… Кресимир мигом спрятался за спину Игнатия, воскликнув:
— Ого! Наконечник-то серебряный!
Игнатий прошептал:
— Но это не серебряная пуля!.. Она не сможет…
Воодушевленный Шишок тут же воскликнул:
— А вот это мы сейчас и проверим: сможет или не сможет!
И тут Боян Югович встрял в разговор: дескать, а давайте по-другому по-хорошему… Мы, мол, проиграли в одну игру, а не сыграть ли нам в другую, чтоб окончательно все решить, в шахматишки, к примеру? Никто не желает?
Немецкий офицер приостановился и, покосившись на стрелу с серебряным наконечником, сказал:
— Jawohl![6] Пусть будет так! Aber![7] Ты проиграйт — das Madchen есть наша! Конец!
Боян Югович оглянулся на своих, потер крестовую родинку на щеке, кивнул и сказал:
— Но если я выиграю, вы немедленно оставите нас в покое и вернетесь туда, откуда пришли!
— В хорошую землю, — уточнил Шишок.
— По рукам! — воскликнул Игнатий, и живой с мертвым ударили по рукам.
Историк, идя за коробкой, успел шепнуть: дескать, не беспокойтесь — у меня второй разряд по шахматам…
В коробке не хватало нескольких черных пешек. Игнатий с усмешкой обломил свои татуированные пальцы, подержал в горсти — и бросил в коробку голые темные кости. Домовик пожал плечами, дескать, подумаешь: этак и я могу…
Фаланги пальцев и стали недостающими пешками. Расставили фигуры: Юговичу досталось играть белыми.
Партия шла с переменным успехом: видать, немец тоже не был профаном в шахматной игре. И все ж таки, в конце концов, историк стал выигрывать: черных фигур на поле осталось всего ничего. Лешачонок, запустив руку в отбой, потихоньку съедал черные деревянные фигуры, на верхосытку выбрал убитого черного коня… И тут отвлекшийся Ваня заметил, что коварная фаланга среднего пальца, — на ней недавно была наколота цифра восемь, — подползла к краю поля белых. И эсесовец живо заменил ее на черного ферзя! Мальчик готов был закричать, что пешка восемь ходила не по правилам (ни домовик, ни цыганка, ни Златыгорка, ни — уж тем более — Березай, в шахматы никогда не игравшие, ничего, видать, не поняли!), но тут Боян Югович объявил черным шах и мат! Пешка-фаланга зря старалась!
Немец выругался: «Donner wetter![8]» А историк произнес: дескать,
