Солнце клонилось к закату: Шишок со своими оказался в эпицентре глохнувшего сражения. Уже знали они о предательстве Вука Бранковича, который увел с левого фланга тьму своих людей, а вслед за ними устремились дрогнувшие союзники — боснийцы. И Лазар-князь, пронеслась весть, взят в плен и уже казнен… Из последних сил сражалась обезглавленная сербская армия.
А калики перехожие пробились наконец к заветному шатру. Березай, размахивая павшим деревом, раскидал всех, кто вставал на его пути, и вслед за птахами влетел в шатер, где лицом книзу, крылышками кверху, лежала связанная Златыгорка. Пеньковые канаты, по команде полесового, стали со свистом разматываться, а, размотавшись, гадюками устремились к охранникам-янычарам — и, не успели те глазом моргнуть, как оказались туго прикрученными друг к другу.
Златыгорка тут же схватила в обе руки — простую и серебряную — по ятагану и вслед за лешаком выметнулась наружу. Соловей с жаворлёночком закричали: «Ура!» и сделали сальто.
Шишок с Ваней, стоя спина к спине, оборонялись от наседавших басурман. Цыганка, которой домовик раздобыл оружие, визжала не хуже янычар, и вслепую размахивала мечом. Белая корова стояла, прижавшись к шелковому шатру, и трубно мычала, выставив для защиты обломок единственного рога.
Ване Житному туго приходилось — но тут Златыгорка с Березаем пришли на помощь побратиму. Домовик заорал: дескать, к дубу надо пробиваться!.. И Березай принялся расчищать дорогу: кружась волчком, лешачонок своей ярой лесиной сбивал с ног и пеших, и конных.
Вырвались калики перехожие из гущи боя. Продвигаться вперед стало теперь с одной стороны легче: меньше было наседавших турок, но с другой — тяжелее… Чем ближе подвигались к бело-сербской стороне, тем гуще было покрыто поле ранеными, убитыми и умирающими, так что приходилось выбирать, куда ступить. Поле Косово стонало голосами тех, кто отдавал богу душу или, утратив сознание, звал кого-то или плакал — не хотелось умирать… Стаи черных воронов кружили над полем, и не видно было нигде золотых косовских дроздов.
Вдруг соловей с жаворлёночком взвились с плеч Златыгорки кверху — там летела пара воронов, чьи крылья лоснились от крови, в клювах, покрытых пеной, держали вещие птицы чью-то руку. Соловей с жаворонком клевать принялись черных птиц в голову — и вороны выпустили шуицу… Падала, переворачиваясь, рука: то перстом в небо казала, то в землю, — и упала в подставленный подол цыганки. Выхватил шуицу Шишок, зорко оглядел: рука оказалась в обрывке коричневого свитера со спущенной петлей… Положил домовик руку в вещмешок — и побрели калики дальше.
Вдруг видят: острием в землю вонзилось древко, на котором вьется знакомое знамя — яблоко златое, над солнечным яблоком горит честной крест. А под хоругвью лежит знаменосец сербского властелина — Павел Орлович. Ой-ё-ёй! Отсекли ему правую руку, отсекли ему левую ногу. Тут же лежат отсеченные части тела, где рука была — там нога, где нога была — там рука. Но дышит еще знаменосец, только, видать, находится в предсмертном томлении.
Вдруг открылись затуманенные очи, взгляд прояснился — и Павел Орлович заговорил: дескать, то мне чудится или это явь? Иль уж на том свете я иль еще на этом? Вижу я нашу комолую коровушку, матушкину любимицу: вон и правый рог обломан, а левого и вовсе нет… Голубушка наша, кормилица, знать, пришла меня утешить в последние мои мгновения, напомнить о милом доме…
— Наклонись же ко мне, — прошептал умирающий, и белая корова, подломив в коленях ноги, упала рядом со знаменосцем. А Павел Орлович обнял тут коровушку и… поцеловал.
Глядь: а вместо комолой коровы склонилась над ним девушка в белом платье, красоты неописанной.
Павел Орлович сумел улыбнуться, дескать, все ясно: я брежу, сейчас красавица исчезнет… Но девушка не исчезла, а взяла его за единственную руку и омочила горячими слезами. Умирающий сказал: дескать, косовская девица, сестрица, прости меня, я спутал — в бреду ты мне показалась нашей белой коровой… Уходи скорее в свой белый дом, пока янычары не набежали и не увели тебя в черный полон. Мол, видишь: на Косовом поле — всюду кровь, коням она до стремян доходит, воинам — до шелковых поясов, не кровавь, де, своих белых рукавов, не волочи подола в крови, беги скорее домой! Но… на прощанье, дескать, поцелуй меня еще раз…
Росица Брегович, плача навзрыд, поцеловала Павла Орловича — и скоро знаменосец отдал богу душу. А Росица молча надела очки, которые подал ей Шишок: домовик их сохранил, только правое стеколко треснуло. Ваня старался не глядеть на девочку — вот ведь как довелось ей вновь стать собой! И Росица не глядела на товарищей, не радовалась тому, что человеком стала, видать, все печаловалась о погибшем знаменосце.
А домовик Шишок вырвал тут сербское знамя из земли и, подняв его к небу, устремился на турок с криком:
— За мно-о-ой! Впере-ед! За Бояна Юговича! За Милоша Обилича! За Павла Орловича!
Ох, сколько басурман положили на закате Видова дня домовик, самовила да лешак с тремя подручными — людьми! Но так и не смогли они переломить ход Косовского сражения.
А вон и дуб, до которого рукой подать… Шишок сказал самовиле: дескать, Березай заставил дуб нянькой поработать — слетай, Златыгорушка туда, забери дитеку да будем, де, уходить домой: и в гостях, мол, нехорошо — и дома не лучше…
Посестрима полетела над самой землей: живых тут никого уж не было… Заглянула в дупло: а там пусто! Закричала! Замахала руками, дескать, нет в дупле дитенка! Вдруг видят: бредет вдалеке по Косову полю крохотная фигурка в красной курточке, переползает через ужасные препятствия… Как же нянька-дуб выпустил девочку из «детской комнаты»?!
Кто побежал, кто полетел к Яне Божич, но упредили их турки, подоспевшие с того края поля. Один подхватил девочку, орет, дескать, гяурка моя, я первый увидал! Другие гогочут, мол, общая будет гяурка — белая, как сахар, и, как сахар сладкая!
Ох, как побегли тут калики перехожие! Птахи-то первыми налетели — как ведь коршуны: и выклевали глаза изуверу-янычару который стиснул ребенка! Но тут второй перехватил девочку. И разъяренный Шишок набежал: глаза-то у домового цветом стали, точь-в-точь как красный берет, вот-вот пламень из них полыхнет! Как почал он копьем работать — так и измочалил басурман в ветошки! А Златыгорка, подлетев, подхватила Яну Божич и посадила себе на закорки, между пестрых крылышек. Обернулись: приближается турецкая волна…
— Все в сборе, уходить ведь надо, пока не поздно, а, Шишок? — кричит Ваня Житный. — Про какой сок ты говорил?.. Где он у тебя?
— Не у меня, а у Березая, — отвечает домовик. — Лешак наш — готовая фляга, в которой хранится березовый сок из двадцатого века, дело за малым: нажать куда надо, чтобы жидкость брызнула из глаз…
И нажал Шишок: стал печаловаться о вокзальном псе Ерхане, дескать, уж и собака у тебя была отличная, Березаюшка, — настоящий друг, второго такого вовек не сыскать! А какая умная: заднюю лапу пес на живые стволы не задирал, а токмо на мертвые столбы! А, помните, де, как Ерхан кинулся на шиптар-от, хотел нас защитить, не пожалел себя пес — и принял смерть на мосту от злой пули…
Слушал-слушал Березай — и закричал скорым поездом: слезы брызнули из глаз полесового… А домовик тут как тут: подставил фляжку — катятся слезы из правого глаза в емкость, а из левого даром пропадают, капают на землю… Цыганка Гордана не растерялась: ладошку-лодочку подставила к плачущему глазу — и тут же принялась глотать березовый сок.
— Не больше шести глотков! — успел крикнуть домовик.
Гордана выпила сколь надо — и пропала с глаз.
А волна турецких янычар-пехотинцев приближается ведь…
Домовик скорей Яну Божич напоил из фляжки: шесть глотков сделала девочка — и исчезла! Шишок не выдержал искушения и показал янычарам шиш: нате, дескать, выкусите!
А птахи на лету ловили березовые слезы: дюжину слезинок разделили на двоих — и пропали с Косова поля! Росица подставила ладошку к левому плачущему глазу — и, напившись горьких слез, растворилась. А домовик в это время поил Златыгорку из фляжки — и посестрима тоже улетела.
Остались трое на Косовом поле. Шишок тут стал саму березову «флягу» поить соком — как ни уворачивался расстроенный Березай, как ни плевался — а все ж сделал шесть глотков. Источник иссяк…
