Она взяла коробку и свою одежду, уселась в кресло.
Нашла синие нитки и принялась зашивать, вернее, сшивать заново джинсы. Руки ее тряслись.
– Ты знаешь, – сказал я мягко. – Это вообще-то я сделал… Просто очень не хотел, чтобы ты уходила… Предки вернутся только через двадцать дней. Я думал, мы могли бы пока тут пожить вдвоем…
Света облегченно улыбнулась.
– Ты бы мог просто сказать это, – она пожала обнаженными плечиками. – Я не знаю… Я тоже хотела бы… Давай я сегодня переночую дома и что-нибудь придумаю, а завтра вернусь…
Я кивнул.
– Я обязательно приду! – пообещала она.
Бессонная ночь требовала своего. Я лег в кровать и провалился в сон, как в темную заброшенную шахту. И летел, летел. Посреди ночи, когда сон немного ослабел, я вдруг ясно почувствовал рядом чужое тепло. Сначала меня взяла оторопь, а когда она прошла – сна словно и не бывало. Остался только страх. Я протянул руку и наткнулся на знакомый с детства теплый плюш моего мишки. Тотчас отдернул руку, словно обжегся. Медленно я выполз из-под одеяла, слез с кровати и отступил к креслу, на котором все еще лежала картонная коробка с иголками и нитками.
И я понял. Я не хозяин в своей комнате. Хозяин – он, хоть и плюшевый. Он делает здесь все, что хочет, совершенно не думая о том, чем все это может кончиться.
Я сел на краешек кресла. Рука моя случайна столкнула картонную коробку, и она упала на пол, раскрывшись. По полу рассыпались блестящие иголки, рядом с моей ногой упала длинная железная спица. Я нагнулся и взял спицу в руку. Она была холодной. Этот металлический холод добавил мне решительности.
Я медленно поднялся с кресла и на цыпочках подошел к кровати. Мишка неподвижно лежал под одеялом. Держа спицу в правой руке, левой я стал потихоньку стягивать с него махровое одеяло вниз, к ногам… вернее, к задним лапам. Когда край одеяла сполз с мишкиных лап, я сжал спицу покрепче и с силой проткнул его, потом еще раз и еще раз. Я протыкал его безостановочно минут пять, пока мне вдруг не стало холодно. А он как лежал неподвижно, так и остался лежать. Я смахнул его с кровати на пол, лег на его место и накрылся одеялом с головой. И спина моя ощущала место, где только что лежал мишка, – чужое тепло легко отличить от своего. Было тихо. Я понимал, что до утра мне не заснуть. Я лежал, замерев, под одеялом. Слушал тишину.
И вдруг мне показалось, что в квартире что-то звякнуло. Скрипнула дверь, и я задрожал от страха. Я весь превратился в слух. «Может, предки вернулись?» – подумал я, покрываясь холодным потом.
Приоткрылась дверь в мою комнату. Я перевернулся на живот и снова накрылся с головой одеялом, только один краешек его держал рукой перед лицом, чтобы все-таки подсмотреть потихоньку – кто это пришел.
В комнату зашли четыре больших медведя – наверное, человеческого роста. Один из них держал в лапах темный сверток. Они остановились над лежавшим на полу плюшевым мишкой. Потом почти одновременно посмотрели на мою кровать, видимо, на меня. Тот, что держал в лапах сверток, нагнулся к полу и расстелил рядом с мишкой темный клеенчатый мешок с молнией, похожий на спальник. Я вдруг вспомнил, где я видел такие мешки, – в американских фильмах в них засовывают трупы гангстеров и полицейских.
Двое медведей приподняли моего плюшевого мишку и положили его в мешок, затем застегнули молнию до упора. Все вчетвером стали по краям мешка, как почетный траурный караул.
Осмелев, я чуть выше приподнял краешек одеяла – и тут один из медведей обернулся и заметил мой глаз. Он подошел, посмотрел на меня внимательно.
– Ты не бойся, – сказал он вдруг. – Ты не виноват. Так часто случается, когда родители не забирают у своих выросших детей их любимые игрушки. Но за это они ответят… А ты не бойся.
Помолчав минуту, медведь вдруг кивнул на лежавшего в мешке плюшевого мишку и добавил:
– Ему сейчас хорошо. Там, где он сейчас, все плюшевые мишки живы не только ночью. Они играют там с кукольными детьми, притом они сами выбирают себе этих детей. И если какой-то ребенок вдруг надоест, его просто выбрасывают…
Медведь вернулся к мешку. Молча, но как по команде, все четверо подняли убитого мною плюшевого мишку и, негромко ступая, ушли из спальни. Я услышал, как дверь щелкнула язычком замка, и снова стало тихо.
Страх понемногу отпустил меня, и под утро я понял, что именно сегодняшней, а не вчерашней ночью я стал взрослым.
Ванна стояла на высоких ржавых ножках, приваренных Максом.
Макс жил по соседству на автомобильном кладбище. За последние пяток лет он прямо-таки поднаторел в газосварочном деле. И вот теперь, благодаря этим ножкам, костер можно было разводить прямо под ванной и за какие-то полчаса вода нагревалась до приятной телу температуры.
Мирон залез в ванну, подбросив под нее еще охапку дровишек, окунулся с головой – зря, что ли, таскал ведрами воду из недалекого озерца, – а потом вынырнул и посмотрел с гордостью вокруг.
Здесь было его царство. Здесь он был хозяин, так же, как Макс на своем автомобильном кладбище. Но Мирон был уверен, что Макс завидует ему. Автомобильных кладбищ по стране хватает, а вот о втором таком кладбище роялей он никогда не слышал.
Они лежали прямо на земле. Черные, белые, бежевые. Некоторые – ободранные и побитые, но все еще хранящие свое былое величие.
Четверг в два часа пополудни считался традиционным ванным днем. Об этом, конечно, никто, кроме Мирона и Макса, не знал.
Два часа наступило десять минут назад. Еще через двадцать минут придет Макс. Он потрет Мирону спину, потом попросит, чтобы Мирон не очень-то отмывался – ему ведь в этой же воде мыться.
Мирон вдохнул побольше воздуха, зажал пальцами ноздри и снова нырнул.
Ему хотелось вспомнить что-то хорошее из прошлого. Вспомнил сонату фа-минор Баха. Стал слушать.
На белом «Стейнвэе», том, что лежал сейчас прямо на брюхе рядом с домиком-сарайчиком, когда-то играл Прокофьев.
«Ну и что?!» – спросил однажды Макс, услышав об этом от Мирона.
Что с Макса возьмешь? Он – немец. Бывший западный. Приехал посмотреть на перестройку, да так и остался.
Он любил Гете и учил русский, чтобы читать в оригинале Пушкина. Выучил, прочитал Пушкина и разочаровался.
Мирон чувствовал, как все реже и реже отбивает ритм его сердце. Надо было выныривать, но так не хотелось.
В детстве ему нравился фильм «Человек-амфибия».
Вынырнул. Перегнулся и заглянул под ванну – дрова догорали.
Осень оголяла землю.
Часы «Ракета» показывали половину третьего.
Макса все еще не было. Это казалось странным – ведь единственное, что в Максе оставалось от немца, – пунктуальность.
Соната фа-минор закончилась, и стало тихо.
«Хорошо все-таки, что Макс – немец! – думал Мирон. – Будь он русским – уже спился бы и меня самого споил бы!»
Из-за пернатого облачка выглянуло солнце. Невысокий заборчик и несколько кленов и тополей, росших за домиком-сарайчиком, отбросили тень.
