Верещагин нарочно задержался, чтобы посмотреть болгарское ополчение, семью дружинами влившееся в правую колонну генерала Скобелева. Он много слышал про болгар, знал, что они удивляют своей удалью, сообразительностью и безудержной храбростью. Встретив первых дружинников, он снисходительно улыбнулся: на них было полувоенное, иолу гражданское платье — свободные кафтаны, разношерстные меховые шапки с большим медным крестом вместо кокарды. Но кафтаны сидели ладно, шапчонки одеты одинаково аккуратно. Среди ополченцев встречалось много молодых, но и пожилые старались выглядеть бодро и по-солдатски подтянуто. Было видно, что онн рады предстоящему делу и к схватке с турками подготовлены. Василию Васильевичу захотелось увидеть ротного Тодора Христова, чтобы передать ему отцовский привет и благословение матери, взглянуть на этого молодого человека, еще недавно служившего у Калитина ординарцем и теперь получившего под свое командование роту. Верещагину сообщили, что рота Христова идет третьей, что командира он узнает но красивым усам и веселым глазам. Сказано это было в шутку, но коль солдат щутит в таком трудном походе, это уже хорошо. Василий Васильевич отъехал в сторону и стал ждать.
Он посмотрел влево и вдруг увидел до боли знакомую гору Святого Николая. Так вот она — рукой подать! Между ним и этой горой — таборы турок. В этих местах, где сейчас идут ско-белевцы, они готовили свои резервы, посылая тысячи и тысячи людей на гибель. Не к славе, а к бесчестью привели августовские бои Сулеймана-разбойника! Василий Васильевич вынул бинокль и стал наблюдать. Он увидел и знаменитую батарею Мещерского, и развалины турецкого блокгауза, из окна которого он пытался писать долину Тунджи и где он чуть было не погиб от метко пущенных турецких гранат. Турки так и не позволили художнику закончить прекрасный этюд. Видел он Центральную и Круглую батареи, землянки Минского полка, приютившие его в суровую пору, Орлиное гнездо, по соседству с которым он набрасывал эскизы будущих рисунков «На Шипке все спокойно». Нет их там больше, героев-мучеников: одни пока что лежат грудами и ждут, когда их предадут земле, другие похоронены в Габрове. А вот и Райская долина… Вражеские пули и шрапнель косили всякого, кто пытался проскочить эту долину — ползком, бегом, на коне. «Прямо к господу в рай, — горько шутили солдаты. — Открывай, святой Петр, златые врата да не скупись на лучшие места!»
— Все, все здесь знакомо!.. Знают ли на Шипке, что к ним спешит помощь?
Ополченцы густой цепочкой проходили мимо Верещагина. немало удивляясь этому странному коннику, с его тюками за седлом и раскрытой тетрадью, в которой он что-то рисовал. Тодора Христова он признал сразу: высокий, стройный, подвижный, он ловко сидел на гнедой лошади и будто хотел показать, что всю жизнь провел в седле. Усы его, темные, большие, нетерпеливо дрожали, а в слегка прищуренных глазах затаилась добродушная улыбка.
— Христов? — на всякий случай спросил Верещагин.
— Христов, так точно! — по-военному отрапортовал болгарин.
— Художник Верещагин, — Василий Васильевич протянул руку, — Мне поручено передать вам доброе напутствие отца и благословение матери. Они желают вам вернуться домой живым и невредимым.
— Спасибо, — сказал Христов, еще раз крепко сжимая руку художника и пристраивая своего гнедого коня к его буланой лошади. — Вы были у них? Как они там? Живы? Здоровы? — торопился задать он вопросы.
— Живы, но убиты горем: они сильно переживают гибель Елены.
— Елена — это святая девушка, — глухо отозвался Христов, и его улыбающиеся глаза мгновенно потускнели.
— Да, — задумчиво ответил Верещагин.
— Нам, мужчинам, умирать в бою сам бог велел…
— Что поделаешь! — Василий Васильевич сочувственно взглянул на Тодора. — Такие девушки сродни солдату, и умирают они, как и воины…
— Турки еще поплатятся! — Христов сжал кулаки. — Мы еще за все им отомстим: и за Елену, и за Косту, и за Калитина — за всех погибших, русских и болгар!
Василий Васильевич приметил мальчонку, который старался не отстать от командирской лошади и норовил быть на виду. Одет он тоже в кафтан, шапочка с медным крестом та же, что и у взрослых. За плечами у парня тяжелое Пибоди, но он держался ровно и не сутулился — давалось ему это с большим трудом.
— Кто этот мальчуган? — спросил Верещагин. — Славный паренек!
— Иванчо, мой ординарец! — улыбнулся Христов, — Крестник подполковника Калитина: при нем вступил в дружину, на глазах Павла Петровича был окрещен огнем!
— Пуль-то боишься? — ласково спросил у парня Верещагин.
— Няма, — гордо ответил Иванчо и что-то затараторил по-болгарски. Василий Васильевич как ни старался, не понял ни одной фразы.
— Он говорит, — пришел на помощь ротный, — что боится только трус, что генерал Скобелев ничего не боится и умыш-
вновь подивился тому самообладанию, которое было присуще генералу. Конечно, можно внушить себе, что кланяться пуле непозволительная честь, но одно дело внушение, и совсем другое — не пригибаться, когда вот так пролетают сотни пуль, каждая из которых может впиться в твое тело и отправить тебя к праотцам.
Из-за выступа показался раненый; его поддерживали двое солдат, и он с трудом переставлял ноги. Верещагин тотчас признал — начальник скобелевского штаба. Вот угораздило! А еще четверть часа назад он настойчиво звал следовать за собой.
— Как же так, господин полковник? — растерянно спросил Верещагин.
— Вот так, — жалко улыбнулся в густую черную бороду начальник штаба. — Дни-то какие предвидятся, а меня в обратную сторону!..
— Бог даст, не задержитесь в лазарете, — попытался успокоить его Верещагин.
— Сам верю в это. Прощай, Василий Васильевич. Рисуй больше, а голову понапрасну не подставляй, одна она такая у России, беречь надо!
Верещагин еще раз пожелал полковнику скорого выздоровления и долго смотрел ему вслед, искренне сочувствуя и веря, что тот, если это станет возможным, быстро вернется в отряд. Он даже не представлял, как Скобелев, горячий, порывистый и подчас бесшабашный, будет обходиться без спокойного, уравновешенного и хладнокровного начальника штаба. Они часто спорили, убеждая и переубеждая друг друга, отстаивали свои точки зрения, отступали от чего-то, если это было целесообразно. счастливо дополняя друг друга.
«А ведь могли ранить и меня, — подумал Верещагин, — пуля. она дура, не разбирает, кого прошить: начальника штаба или вольного художника. Потом убил бы себя терзаниями: снова отстал от армии и валяюсь на госпитальной койке!»
Он закончил наброски и стал догонять Скобелева. Осторожность нужна, но теперь она казалась ему излишней. Он часто перечил себе и не был логичен в своих суждениях: минуту назад он радовался, что не находился на месте начальника штаба, сейчас убеждал себя в том, что промедление равносильно трусости и отставать от других он не имеет права, его место — впереди и со всеми. «Одна такая голова у России!» — вспомнились слова полковника. Что ж, это вправе сказать про себя любой, рядовой и унтер, офицер и генерал. Самый последний солдат знает, что голова у него единственная и заменить ее не дано.
Он остановился на просторном карнизе, нависшем над пропастью, и засмотрелся на селение Имитлия. Туда неотрывно глядел в бинокль и генерал Скобелев. Он был в своем длинном и теплом сюртуке на бараньем меху, пошитом в самый канун перехода через Балканы. Сюртук сидел отвратительно, горбил и кривил статную генеральскую фигуру, но шить новый уже не было времени. Скобелев успел смириться с тем, что лучше иметь неуклюжий теплый сюртук, чем щеголять в холодной одежде.
Верещагин был уверен, что за Имитлию враг непременно даст бой. Башибузуки и черкесы сновали сотнями на виду, пешие таборы двигались справа и слева, и с ними завязали бой солдаты авангардного отряда: слышалась частая ружейная трескотня, мелькали перебегавшие группы, доносились отзвуки далеких криков «ура» и «алла».
Полнейшей неожиданностью для Верещагина была весть, что турки оставили Имитлию без боя и
