— Что прикажете, ваше благородие?
— Смотри сам. Да чтоб весело было и чтобы другие тебе подпеть могли! — сказал подполковник.
— Понимаю, ваше благородие! — осклабился унтер-офицер и рванул трехрядку, которой было лет столько же, сколько и ее хозяину: меха у нее прохудились и были заклеены цветастым ситцем, углы побиты и давно утратили свои украшения. Но играла она сносно и не фальшивила. Унтер подпевал:
Калитин не любил частушки с их обрубленными окончаниями, грубые и часто примитивные по своей сути. Он поморщился, и унтер понял, что подполковник не одобряет его выбор.
— Могу и другую, ваше благородие! — предложил он.
— Давай-ка, братец, песню, — сказал Калитин.
Трехрядка, как горн, собрала людей. Они приходили и становились в круг, сжимая кольцом гармониста и командира дружины. Унтер-офицер не торопился тряхнуть мехами: как и всякий гармонист, он любил, когда его слушали не единицы, а десятки людей да еще ретиво похваливали. А играть он умел, с трех лет, кажись, держит на коленях тульскую!.. Найдя количество слушателей достаточным, он запел, потряхивая иыгоревшими, белесыми кудрями, подмигивая и прищуривая глаза:
Болгары скоро постигли немудрящий смысл русской песни и, улыбаясь, стали подпевать гармонисту. Калитин понимал, что озорная песня пришлась им по душе. Когда унтер, с силой тряхнув гармошкой, закончил песню, Калитин обернулся к Ангелу:
— Спел бы и ты, братец! Видишь, как все поют!
— Слов не знаю! — отмахнулся тот.
Но громкий смех ополченцев прояснил истинную причину, мрачного настроения Ангела.
— Не допил он!
— Ему бы еще одну нашу!
Тодор наклонился к командиру и проговорил вполголоса:
— Цивильные болгары с ракией пришли, так Иванчо. уволок его за рукав. Ты, говорит, на святое дело, идешь, а ракию пьешь. Нельзя, татКо!
— Молодец Иванчо! — похвалил Калитин.
Гармонист уже завел новую солдатскую песенку, такую же веселую и озорную, с намеками и ответами, с шутками и прибаутками, веселясь сам и смеша других, радуясь тому, что раззадорил людей и заставил их петь. Даже угрюмый командир и тот развеселился.
Эти песни напомнили Калитину родные псковские места, неприметный домик с садом, отца, двух братьев, сестру Машу. В доме у них очень любили петь; только отцу, потерявшему голос после контузии, отводилась роль слушателя и зрителя. Отца уже нет в живых, Павел со средним братом в действующей армии, младший, поручик пехоты, подал уже два рапорта и тоже рвется к Дунаю, а Маша в пансионе на полном обеспечении старшего брата.
— Павлик, как ты можешь слушать мужичьи вопли? — спросил подошедший штабс-капитан Стессель и брезгливо поморщился.
— Люблю, — простодушно сознался Калитин.
— А я лучше протяну лишнюю чарку. Компанию не составишь?
— Нет.
— Очень жаль!
Стессель всех равных по чину и стоящих ступенькой выше его называл уменьшительными именами, выказывая этим свое расположение. Калитин не переносил этого, но давно понял, что вразумить штабс- капитана ему не удастся: он был упрям и высокомерен и всегда придерживался своих принципов. Стессель покрутил темный ус, — слегка ухмыльнулся, приложил руку к кепи и зашагал прочь.
Много песен пропел гармонист, задав жару своей потрепанной, но живучей трехрядке. Калитин поблагодарил унтера и пошел в свою палатку. Тодор Христов последовал за своим командиром. Уже в палатке, откашлявшись, он спросил:
— Ваше благородие, вам не нравятся наши болгарские песни, правда?
— Нравятся, Тодор, очень нравятся мне ваши болгарские песни, — ответил Калитин. — Я понимаю, что у вашего народа не может быть веселых: тяжко вы жили. Но будут и у вас песни — бодрые, призывающие к геройству и подвигу. Без таких песен труднее служить, Тодор!
— А можно, я прочту вам стихотворение? — вдруг предложил Христов.
— Почему же нельзя? Пожалуйста! — охотно согласился Калитин.
Христов приподнял голову и начал — не спеша и торжественно:
Он взглянул на командира. Тот слушал своего ординарца очень внимательно. Едва уловимая улыбка тронула его хмурое лицо. Тодор читал с яростью, а последние строки продекламировал с таким пафосом, что КаЛитин даже привстал с походного стула.
— Хорошие стихи, — задумчиво проговорил Калитин, качая в знак согласия головой. Положил на плечи Христова свои сухие холодные руки, улыбнулся и еще раз повторил — И песни будут у болгар бодрые. Бодрые и веселые. Непременно будут!
