Хельви повернула вправо и пошла мелкими торопливыми шагами. Словно убегала.
Лапетеус долго смотрел ей вслед, потом пошел дальше. Настроение было более чем горькое. Глупо все получилось. Он чувствовал себя виноватым перед Хельви. Почти негодяем.
Он догадывался, что Хельви ожидала от него слов, которые все разъяснят. Но у него не хватило решимости их сказать. Как ты сообщишь, что теперь — конец. После того, как Хельви более двух лет была твоей женой, после того, как ты неоднократно говорил ей, что она для тебя все.
Говоря ей о своей любви, Андрес Лапетеус не лгал. Тогда он любил Хельви, Еще и сейчас — как только что в поезде — бывали мгновения, когда Андрес Лапетеус понимал, что он обманывает себя, убеждая, будто больше не любит Хельви. Он знал, что самое правильное было бы жениться на ней. Но чаще он был убежден в обратном.
Год назад казалось само собой разумеющимся, что рано или поздно они поженятся. О свадьбе они с Хельви никогда не говорили. Андрес не придавал никакого значения тому, будет ли их любовь официально зарегистрирована в каком-нибудь сельсовете или нет. И Хельви никогда не заводила разговора об этом — она любила, и этого ей было достаточно.
То, что казалось год назад само собой разумеющимся, теперь поколебалось. Сомнение, не будет ли женитьба на Хельви ошибочным шагом, возникло после боев в Курляндии. Оно усилилось в конце войны, когда они торжественно, осыпаемые цветами, маршировали сквозь Ригу и Пярну в Таллин. Сперва Андрес Лапетеус подавил свои сомнения. На вечере, устроенном в их честь в Пярну, он все время танцевал с Хельви и вел себя так, будто только что влюбился. Хельви даже спросила, у него, что случилось. «Война окончилась, — нежно прижал ее к себе Андрес. — А наша любовь живет. Наша любовь сильнее войны и фашизма». Так говорил он. Они улыбались друг другу и были счастливы.
Но мысль, что их брак будет ошибкой, оказалась упрямой. Она снова и снова пробуждалась, прорастала и давала побеги. Андрес Лапетеус заверял себя, что с его стороны было бы подлостью бросить Хельви. Что из того, что многие смотрят с предубеждением на женщин, служивших в армии. Хельви была рядом с ним в самые тяжелые времена, поддерживала и обогащала его своею любовью, была ему другом, товарищем и женой. Она любила его по-прежнему и была в своей любви так естественна и нетребовательна, что Андрес стыдился самого себя.
И все же Лапетеус не подавил своих сомнений. Они разрослись и заглушили возражения. А когда началась демобилизация офицеров, он стал избегать продолжительных встреч с Хельви. Теперь он радовался, что фронтовые условия не позволили ему поселиться вместе с нею. Находясь в Аэгвийду[5], это можно было сделать, но они уже привыкли к мимолетным свиданиям. К тому же Андреса терзали думы, которые ставили под сомнение его брак с Хельви.
Порой Лапетеусу казалось, что Хельви видит его насквозь. Как сегодня в поезде. Раньше она часто приходила к нему в гости, но последние два месяца не показывалась. Из-за этого Лапетеус даже ревновал. Но беспричинно — он ни в чем не мог упрекнуть ее. Лапетеус однажды поймал себя на мысли, что хорошо бы, если Хельви пофлиртовала с кем-нибудь, хотя бы совсем невинно. Это могло бы стать хорошим предлогом для окончания их отношений. Лапетеус даже испугался, что он может так подло думать. После этого он старался быть с Хельви особенно нежным и внимательным.
Андресу Лапетеусу было трудно признаться и в том, что чувство Хельви чище и сильнее, чем его. Если бы Хельви вела бы себя навязчиво, если бы она упрекала его, он не испытывал бы таких угрызений совести. Но Хельви словно давала ему время прийти к какому-то решению. Порой Лапетеусу казалось, что теперь он пойдет к ней, расскажет все, что у него на сердце, и попросит прощения. Она умна и великодушна, поймет, и они расстанутся друзьями. Но стоило Лапетеусу встретиться с Хельви, как его намерение исчезало. Он начал бояться взгляда серо-голубых глаз, перед которым чувствовал себя обезоруженным.
Андрес все дальше и дальше откладывал решающий разговор. Сейчас он понял, что вообще не сможет заговорить об этом. И что теперь это даже бессмысленно. Хельви и так все понимает.
Легче от такого вывода не стало…
Андрес Лапетеус так углубился в свои мысли, что не заметил майора Роогаса, который остановил его.
— Извините, — сказал ему тот, — я хотел поговорить с вами.
— Пожалуйста, — Лапетеус пытался угадать, что от него хотят.
— У меня в Таллине пустует квартира. Если вам потребуется более просторная жилплощадь, можете рассчитывать на нее.
Этого Андрес Лапетеус не ожидал. Ни от кого, и меньше всего от майора Роогаса. Одновременно он почувствовал, что шея его краснеет.
— Спасибо, — сказал он. — Большое спасибо. Но мне не понадобится жилплощадь.
Роогас и виду не подал, что слова Лапетеуса поразили его.
— Тогда еще раз извините. Всего хорошего.
— Всего хорошего. Спасибо, что подумали обо мне.
Уже собравшийся уходить Роогас остановился и желчно добавил:
— Я думал не только о вас.
— Тогда уж поговорите с… товарищем Каартна.
Одновременно они взяли под козырек и одновременно повернули — каждый в своем направлении.
Андрес Лапетеус был раздражен. Последние слова Роогаса он воспринял как сознательное оскорбление. Что за дело другим до его взаимоотношений с Хельви? Чем больше он размышлял о том, что сейчас произошло, тем сильнее затронутым он себя чувствовал.
Он сердился все больше и больше.
На следующий день Лапетеус проснулся в странном настроении. Прежде всего он разочаровался в утре. Вернее, в своих ощущениях после того, как открыл глаза, посмотрел сквозь окно на крыши и трубы соседних домов и сказал себе, что теперь это, значит, произошло. Опять стал гражданским человеком. Гражданский — какое серое, деревянное слово. И настроение было какое-то серое. В мечтах в свое первое гражданское утро он просыпался спокойным и бодрым. Как надлежит человеку, успешно закончившему долгий, длившийся годы, поход и начинающему новый, еще более длительный. Все вокруг светло, просторно, даже празднично. Он неторопливо одевается, не спеша пьет кофе и спокойно обдумывает, с чего начинать свои дела. У него нет сомнений и колебаний, ничто не мучает и не терзает его, он знает, чего хочет, все ясно, и путь, по которому он пойдет, интересен и увлекателен. Это не легкий и гладкий подъем в гору, а тропа, которая потребует всех сил. Так он представлял себе это. Но теперь, когда оно наступило, Лапетеус не ощущал ни особой бодрости, ни подъема. Слегка пульсировала жилка на виске, и все было невыразимо буднично.
Лапетеус посмеялся над собой: почему он должен ощущать какое-то особое опьянение? Он уже полгода знал, что скоро демобилизуется. И разве не излил он свой восторг уже раньше, не продумал все свои возвышенные мысли, не составил энергичные планы?
Это немного успокоило его, но потом неопределенно-тоскливое настроение вернулось снова.
Похмельем попытался Лапетеус объяснить свое плохое настроение и поднимающееся откуда-то изнутри беспокоящее недовольство. Что ж, вчера вечером они еще раз отпраздновали демобилизацию, и весьма бурно. Он пил больше обычного. Уже поэтому у него были причины упрекать себя. Но почему он глушил рюмку за рюмкой? Чтобы забыть слова Пыдруса.
Тот потряс его. Сперва спросил, где Хельви. Когда Лапетеус пожал плечами, Пыдрус долго смотрел на него и наконец произнес:
— Ты или слепой или обыкновенная скотина.
Сказал он это так спокойно, что Лапетеус невольно застыл. Он считал Пыдруса своим другом, поэтому сказанное подействовало на него еще сильнее.
Андрес пил водку и думал, что кашу, которую он заварил, придется ему же и расхлебывать. Выпил еще несколько рюмок. В голове вертелась единственная мысль: пусть оставят в покое его отношения с
