малейшего представления о политической обстановке в Германии, я послушалась совета. В те годы в германской экономике царил хаос, цены росли с каждым днём, продовольствия не хватало. Шли ежедневные забастовки и демонстрации. Гостиница не отапливалась. Я хотела тотчас вернуться в Швецию, но бастовали железнодорожные рабочие и поезда в Стокгольм не ходили. Пришлось ждать конца забастовки. Но неожиданный случай повернул мою жизнь в другую колею.
Мне нужно было пойти в полицейский участок на Александерплац, чтобы поставить печать в паспорте. Там я встретила финна, с которым была прежде мельком знакома. Он пришёл в участок по такому же делу. Это был Юрьё Сирола[7], журналист и депутат парламента, друг Куусинена. В коммунистическом правительстве 1918 года он был министром иностранных дел. Мы условились встретиться на следующий день. Во время второй встречи он сказал, что работает в Москве, в Коминтерне. В Берлине — по заданию Ленина и Куусинена. Я впервые осознала, насколько влиятельным человеком был в Москве Куусинен. В Берлине Сирола должен был выяснить, каково денежное положение германской коммунистической партии, так как немцы запрашивали у Коминтерна крупную финансовую помощь. Заодно он подыскивал для работы в аппарате Коминтерна людей, знающих немецкий. Полушутя Сирола предложил мне возвращаться в Финляндию через Москву, так ездила недавно его жена.
Забастовке, казалось, не будет конца, и я время от времени встречалась с Сирола, в Берлине я больше никого не знала. Он жил у финского ювелира Косо, который был родом из Петербурга. Госпожа Косо как-то вечером пригласила меня на кофе. После ужина Сирола сказал, что хочет показать мне что-то очень интересное. У него под кроватью и в шкафах были целые мешки с бумажными деньгами царского времени, по его словам — «на миллион». Куусинен послал брата своей первой жены Эйнари Лааксовирта[8] в Германию обменять их на западную валюту для нужд коммунистов в Европе.
Во время коммунистического мятежа 1918 года, когда большевики захватили Финляндский банк, Эйнари Лааксовирта работал там заместителем директора и немного поднаторел в банковском деле. Я с ним познакомилась позднее в Москве, куда он переехал по совету Куусинена. Я была уверена, что купюры царского времени не имеют уже никакой цены, но Сирола уверял, что их курс снова поднимется.
У Сирола был фальшивый норвежский паспорт, и он постоянно остерегался полиции. Опасался даже во второй раз идти в паспортный отдел продлевать визу. Немецкие коммунисты, правда, убеждали его, что это несложно: надо вложить в паспорт деньги и вручить его чиновнику, назвали даже его имя. Виза будет продлена без лишних вопросов. Но Сирола боялся рисковать. А если его задержат за дачу взятки? Я пыталась его приободрить, предложила даже пойти вместе с ним. Уговаривала я его несколько дней, потешалась над его страхами, и он, наконец, решился — с условием, что я буду ждать в кафе напротив. Всё, к счастью, обошлось, и Сирола остался доволен.
Когда кончилась забастовка, Сирола снова предложил мне ехать в Хельсинки через Москву. В каком- то приступе легкомыслия я согласилась. Однако попасть в Москву оказалось нелегко. Ехать надо было через Польшу, а польское правительство как раз закрыло транзит. Потянулись недели ожидания. Наконец мы придумали: надо ехать морем до Кенигсберга, а оттуда поездом в Москву. Нам без труда удалось забронировать каюты на маленьком пароходе, шедшем до Пиллау, кенигсбергского порта.
Пароходик наш заходил во все порты, но мы отсиживались в каютах. На одной стоянке духовой оркестр вдруг грянул марш финской конницы времён Тридцатилетней войны [9]. Сирола, который и без того нервничал и легко терял самообладание, заволновался, решив, что его узнали. Мне это показалось так глупо, что я решила разыграть его. Я вышла на палубу посмотреть, что творится снаружи: на причале был только военный духовой оркестр. Но Сирола я сказала, что немцы прознали, что на судне находится депутат финского парламента и оркестр играет в его честь. Сирола побледнел. Незадолго до обеда пришла официантка и сообщила, что капитан приглашает нас за свой стол: нас туда проводят. Я быстро переоделась и заверила Сирола, что приглашение объясняется теми же причинами. Он ещё больше разволновался. Мы пришли в кают-компанию. Стол был накрыт на шесть персон. Официантка усадила нас, и мы стали молча ждать. Скоро в кают-компанию вошли четверо офицеров. Капитана я узнала по форме, но кто был пожилой офицер высокого ранга, севший напротив меня? По левую и по правую руку от него сели два офицера. Они низко нам поклонились. Я время от времени взглядывала на пожилого господина. Мне не раз приходилось видеть его портреты, и я его наконец узнала: это был генерал-фельдмаршал фон Гинденбург, впоследствии — президент Германии[10]. Офицер справа был его адъютантом, а слева сидел личный врач. Тут я догадалась, что оркестр играл в честь Гинденбурга. Это был джентльмен старых правил, он беседовал со мной до самого Пиллау.
После долгого, скучного путешествия по железной дороге я прибыла в Москву в жаркий день начала лета 1922 года. Сирола телеграфировал, что приедет со мной, и меня отвезли на большую, выкрашенную жёлтой краской дачу в красивом Нескучном саду на берегу Москвы-реки. Дом до революции принадлежал богачу, а теперь в нём жили родители Троцкого[11], у которых я и остановилась. Говорили мы по-немецки. Троцкий сам в этом доме не жил и, кажется, ни разу при мне не приезжал проведать родителей. Отец его был высокий, худой, аккуратно одетый пожилой господин, работавший адвокатом в Киеве; мать — изысканная старая госпожа. Оба рассказывали, что провели в Финляндии не одно лето, и красивая моя родина произвела на них неизгладимое впечатление. У них было немало прислуги, прекрасная кухарка, и в доме было всё, чего только можно пожелать. На даче почти каждый день бывали иностранные коммунисты, им подавали кофе, чай, пирожные. Главной темой разговоров была политика; меня удивило, что русские коммунисты там бывали редко.
Когда я приехала в Москву, Куусинен был в Петрограде на совещании коммунистической партии Финляндии; там, по словам Сирола, различные группировки пытались прийти к согласию. Вскоре и Сирола уехал на то же совещание. Перед отъездом он поводил меня по Москве, и должна сказать, у меня создалось о столице СССР весьма нелестное впечатление — это был очень грязный город, всё в нем, казалось, было вверх дном. Мы побывали и в здании Коминтерна в Денежном переулке. В 1918 году в этом особняке помещалось германское посольство, там был убит посол граф Мирбах[12] . Я будто попала на шумный оживлённый вокзал: люди сновали туда-сюда, носили из комнаты в комнату бумаги и говорили, по меньшей мере, на двенадцати языках. Возле стрекочущих пишущих машинок ели бутерброды и готовили чай. Никогда в жизни мне ещё не приходилось видеть столько странных существ одновременно в одном и том же месте! Трудно представить, заметила я Сирола, что кто-нибудь здесь может работать. В ответ он только усмехнулся, а я про себя подумала: «И это, значит, штаб мировой революции…»
В это время начали претворять в жизнь ленинскую новую экономическую политику, НЭП. При НЭПе было снова разрешено частное предпринимательство. Деревня стала поставлять голодающим горожанам продукты, время от времени они появлялись в свободной продаже. Положение немного улучшилось, правда, страшный разор, вызванный революцией и гражданской войной, поправить было нелегко.
Настало время подумать о возвращении домой. Но скоро мне стало ясно: законным путём из Советского Союза выехать почти невозможно. Чиновники на каждом шагу ставили препоны. Влиятельных друзей у меня не было. Так я и не смогла получить выездную визу.
В конце лета окончилось совещание в Петрограде, и Куусинен вернулся в Москву. Он тут же приехал ко мне. О возвращении я забыла. Теперь я знала, что приехала ради него.
Свой брак, в соответствии с советскими законами, мы оформили в районном загсе, где также регистрировались рождения и смерти. Первые годы мы с Отто жили на Тверской (ныне улица Горького), в гостинице «Люкс» (до революции — гостиница Филиппова). В гостинице жило руководство Коминтерна. Условия там были первоклассные, правда, невыносимо мешал уличный шум за окном.
Затем мы жили в Кремле, в отдельной квартире. Дом был старый, простоял две сотни лет, и, несмотря на реконструкции, в нём было сыро. Кроме того, все наши гости вынуждены были проходить контроль у ворот Кремля, это было неприятно. Поэтому, когда выпала такая возможность, мы с радостью переехали в Дом правительства на берегу Москвы-реки, наискосок от Кремля. Здание это строилось долго, с перерывами. Наша квартира находилась на одиннадцатом этаже. Расположение комнат было, правда, не вполне удобное, но для Советского Союза это было превосходное жильё, комнаты просторные, два балкона.
