Сента приехала в Москву, когда ей было тринадцать, а в девятнадцать её арестовали по обвинению в шпионаже в пользу США и приговорили к смерти. Сенту перевели в камеру смертников на Лубянке, но президент Калинин, на основании её прошения о помиловании, заменил смертную казнь десятью годами лагерей. Из Воркуты-Вома Сенту перевели в Воркуту, в лагерь для особо опасных преступников, из которого мало кто выходил живым.
В Воркуте я познакомилась с госпожой Отт, бывшей служащей французского посольства в Москве. Одновременно она была главой московской католической церкви. Религиозная деятельность и была «тяжким преступлением», за которое она была арестована. Всё произошло из-за визита генерала де Голля[171] в Москву в 1944 году. Генерал изъявил желание присутствовать на мессе. Кремль оказался в затруднительном положении. Срочно было решено привести в порядок годами бездействовавшую католическую церковь, найти пастора. Осуществить это оказалось не так трудно. Но госпожа Отт допустила роковую для себя ошибку. Она не только велела убрать церковь цветами и свечами, но привезла из посольства большое кресло, покрыла его дорогим покрывалом и поставила перед алтарём для де Голля. Именно из-за этого кресла она и была арестована, и не только она сама, но и её девятнадцатилетняя дочь. Госпожа Отт показывала мне фотографию этой очаровательной девушки. Девушка на Лубянке лишилась рассудка и попала в психиатрию.
Лучшей подругой госпожи Отт была старая петербургская дама баронесса Клодт, они часто играли в шахматы. Баронесса была настоящей аристократкой. Ни разу она ни на что не пожаловалась, была со всеми дружелюбна и внимательна. Она была арестована в Берлине в 1945 году. Единственное её преступление состояло в том, что она покинула родину в 1917 году, во время большевистской революции. Её отец барон Клодт — известный петербургский скульптор, автор конных фигур Аничкова моста. Вскоре после нашего знакомства тяжёлый сердечный приступ вызволил баронессу из заточения.
Когда однажды под вечер осенью 1942 года я делала с санитаром в бараках обычный обход, я наблюдала, как совершенно мокрые заключённые возвращаются с работ под проливным дождём. Они сняли насквозь промокшую одежду и разложили на полу в сушильной комнате, многие оставили там и мокрые сапоги. Когда я открыла дверь сушилки, мне стало нехорошо от отвратительного запаха мокрой рабочей одежды.
Вдруг я уловила какое-то движение среди сушившихся фуфаек: санитар подошёл и подтащил к выходу человека в мокром пальто. Тот попытался встать, но не смог даже приподняться. Это был японец, я видела, как тяжело он болен. Вместе с санитаром я отвела его в поликлинику, чтобы оттуда переправить в больницу. Он слабым голосом отвечал на мои вопросы и, как в Японии принято, вежливо улыбался. Японская компартия послала его своим представителем в Коминтерн в Москву, он был членом Исполкома. На следующий день я узнала, что он умер в больнице. Его не расстреляли в Москве, как многих других коминтерновцев, в отличие от них, он достиг той же конечной цели, изнемогая от голода и холода в тюрьмах и лагерях.
В апреле 1943 года меня из Воркуты-Вома переправили на поезде в Воркуту. Ветка из Кошвы в Воркуту в конце 1942 года была почти готова, но выравнивание и наладка рельсового пути длилась ещё несколько лет. Меня сперва назначили старшей медсестрой лагерной больницы. Здесь лечили заболевших от недоедания и нехватки витаминов заключённых, не из человеколюбия, а чтобы они снова как можно скорее могли приступить к работе. Чаще всего встречалась болезнь пеллагра — от недостатка витаминов происходили тяжёлые нарушения пищеварения и расстройство нервной системы. Ежедневный рацион был явно недостаточен для людей на тяжёлых работах в шахтах. Мужчины получали утром только овсяную баланду, а вечером — жидкий суп и восемьсот граммов чёрного хлеба. Не было ни картошки, ни овощей. Лишь в более поздние годы каждый стал получать около полкило сахара в месяц. Но всё это получали только те, кто выполнял в шахте норму. Те, кто с нормой не справлялся, были в ещё более ужасном положении. Они получали так называемый «штрафной котёл» — двести граммов хлеба. Нагрузка у людей была столь непосильной, что при таком питании жили они недолго.
Заключённых поднимали в пять утра. Они шли пешком два километра до шахты и работали с восьми часов утра до восьми вечера. Не удивительно, что почти все были больны. Надо, правда, признать, что доктор Семашко[172] в министерстве здравоохранения прилагал все силы, чтобы поправить положение. Именно его стараниями мы получали некоторые лекарства и, что ещё важнее, свежую кровь, молоко и мясо для больных пеллагрой.
После лечения в течение четырёх или даже восьми недель многие мои пациенты выздоравливали. Но всё равно смертность среди работавших в шахте была очень высокой — у нас не хватало мест для всех нуждающихся в лечении. НКВД это не печалило: человеческая жизнь ценилась чрезвычайно низко. Более чем странным казалось требование составлять в пяти экземплярах заключение о смерти и посылать его в министерство здравоохранения. В документе надо было дать подробную картину болезни, указать причину смерти. Работавшие в шахтах гибли от голода, но об этом упоминать запрещалось.
Каждое утро в маленькой комнатке складывали друг на друга голые, худые, как скелеты, трупы. Когда их как следует прихватывал мороз, трупы вывозили на санях. Я однажды спросила возчика, где же трупы хоронят. «Бросают в тундре», — ответил он. Вот и все похороны! На радость волкам. Правда, в этих северных широтах земля не оттаивала даже летом, огромного труда стоило бы вырыть могилу хотя бы в метр глубиной. Когда таяли снега, олени обгладывали разлагающиеся на солнце трупы и заболевали. Олени принадлежали зырянам, кочевому народу, и власти республики Коми писали в Москву жалобы, но советское правительство не считало нужным вмешиваться.
С постройкой железной дороги воркутинский лагерь заметно расширился. Стройматериалы подвозили на поездах, заключённые построили административные здания, электростанции, жилые дома, бараки, театр и многое другое. При лагере было даже хирургическое отделение, там лежали получившие травмы в авариях на шахте. Я проработала там свыше трёх лет старшей медсестрой. Каждый раз, когда открывали новую шахту, число наших пациентов резко возрастало. Поэтому неподалеку от шахт в 1946 году построили новую поликлинику. Там мы оказывали раненым первую помощь, а затем их переправляли в хирургию.
Строительство железной дороги от Кошвы до Воркуты стоило жизни тысячам заключённых. Строительством ведало НКВД, руководил работами инженер Френкель[173] . Он был осуждён ещё в 20-х годах по шахтинскому делу[174]. В 1928 году служба безопасности обвинила советских инженеров и специалистов в сотрудничестве с контрреволюционными элементами за границей, в создании контрреволюционной шпионской и подрывной организации. Центр организации был якобы в Париже, называлась она промпартией[175]. Целью организации было свержение советской власти и восстановление в СССР капитализма. В принадлежности к промпартии обвинялись инженер Рамзин [176] и несколько других известных инженеров. Никакой партии и никакого заговора, естественно, не существовало. Всё это — выдумки госбезопасности, которая нашла козлов отпущения, когда первая пятилетка оказалась на грани провала. Процесс над промпартией начался 18 мая и закончился 5 июля 1928 года. Назывался он шахтинским, потому что промпартия свою подрывную работу сосредоточила якобы в городке Шахты, в Донбассе. Одиннадцать обвиняемых были приговорены к смерти, тридцать с лишним — к долгим срокам заключения. К последним принадлежал и Френкель. Но в тюрьме он пробыл недолго, получил задание от госбезопасности руководить строительством Беломорканала. Канал соединил Финский залив (через Неву, Ладогу, Свирь) с Белым морем.
Френкель дал обязательство построить канал в немыслимо короткий срок, если ему будет предоставлено достаточно рабочей силы. ГПУ выполнило его требования. Десятки тысяч заключённых, в основном политических, доставляли в глушь Восточной Карелии, где их заставляли трудиться в нечеловеческих условиях. Кормили плохо, больных не лечили, люди умирали от голода и болезней. Видимо, никогда уже не выяснить точное число жертв, ясно одно: их многие тысячи. Канал имени Сталина был готов в срок, в 1933 году, и в награду Френкель был освобождён.
Его ждала новая грандиозная работа — строительство железной дороги до Воркуты. Что было проку в огромном количестве угля, добытого в воркутинских шахтах, если его можно было вывозить только по реке во время короткого лета? Нужна была железная дорога.
Итак, приступили к строительству четырёхсоткилометровой ветки через безлюдные болота и топи. Руководил строительством Френкель. Снова бессчётное количество рабочих и снова та же трагедия — гибель многих тысяч заключённых, как и на сталинском канале. Условия в воркутинской глуши были ещё
