В зале заседаний собрались высокие офицерские чины, были даже маршалы. Заседание от имени ЦК открыл человек в штатском. Потом заговорил другой: «Вчера маршал Жуков держал в ЦК ответ за свои антипартийные действия. ЦК постановило освободить его от должности министра обороны» И всё! Председатель спросил, хочет ли кто-нибудь высказаться. Встал мой сопровождающий. Сказал, что прошёл две мировые войны и хочет знать, чем вызвана отставка. Он лично знает маршала Жукова. Председательствующий вспылил: «Полковник, вы — старый член партии. Как вы можете не доверять партии? Дело уже рассмотрено и решение принято». Следующим слово взял пожилой офицер. Он полностью одобрил решение ЦК. Приняли решение единогласно, и на этом заседание закончилось.
Когда мы шли домой, мой спутник всё возмущался тем, как низко обошлись с любимцем народа. Ясно, почему так произошло, говорил он: маршал стремился ограничить влияние политических сил в армии. За что и впал в немилость.
Спустя несколько дней от старых партийцев я узнала, как происходило снятие Жукова. Маршал как раз вернулся из поездки в Югославию и Албанию. Хрущёв встретил его во Внуково и отвёз в ЦК. Присутствовало всего несколько партийных руководителей, в том числе секретарь ЦК Екатерина Фурцева. Хрущёв произнёс речь об антипартийных действиях Жукова. Потом Фурцева обвинила Жукова в самолюбовании: Жуков считает себя чуть ли не Георгием Победоносцем, заказал даже портрет — на белом коне. Подпись гласила: «Георгий Жуков, Георгий-победитель, освободивший немецкий народ». По его же инициативе портрет повесили в музее Красной Армии. Но кто на самом деле освободил народ Германии от фашистов? Не Жуков, а бойцы Советской Армии! Так закончила Фурцева.
Жуков спокойно ответил, что Никита Сергеевич не имеет ни малейшего понятия о военных делах. На Фурцеву он лишь взглянул презрительно.
Какое-то время Жукова, по слухам, держали под арестом. На следующий день «Правда» писала, что партия и только партия одержала победу в войне, что советский народ и вооружённые силы обязаны победой руководству Центрального Комитета. Многие читатели прекрасно поняли, против кого была направлена статья.
В Москве в то время было много китайцев. Отношения между Пекином и Москвой начали уже портиться, но тем не менее Мао Цзедуна в 1957 году принимали в СССР чрезвычайно торжественно. Тысячи, сотни тысяч москвичей высыпали на улицы. Размахивали китайскими флажками, скандировали: «Да здравствуют Мао и Китай!» Дружбе между двумя странами, казалось, нет границ. Некоторые москвички даже всерьёз утверждали, что Мао необычайно красив.
Народ не подозревал о назревавшем конфликте, верил в нерушимую дружбу. «Когда мы заодно с Китаем, Америке с нами не справиться», — сказал мне один знакомый.
Не любили китайцев только студенты. Китайцы наводнили вузы и общежития, своим же, советским, мест оставалось мало. Иностранные студенты получали большую стипендию, имели привилегии, за это их и не любили.
Но в один прекрасный день идиллии пришёл конец. В 1959 году отношения между двумя странами окончательно испортились. Многие, правда, думали, что это ненадолго: китайцам, мол, без нас не справиться, не восстановить свою промышленность.
Я твёрдо решила осуществить свою мечту — уехать на родину, в Финляндию. Но пока был жив мой муж, занимавший высокий пост, у меня не было никакой надежды даже получить заграничный паспорт, особенно для поездки в Финляндию. Это стало окончательно ясно в 1958 году, когда компартия Финляндии пригласила Куусинена на 40-летие основания партии. Правительство Финляндии отказало ему во въездной визе.
Если бы я получила визу, это, несомненно, расценили бы как оскорбление, нанесённое Куусинену и СССР. Хотя я была совершенно уверена, что правительство Финляндии ничего не имело против меня лично, я ведь не сделала ничего против интересов моей родины. В то же время я была убеждена, что лишь смерть Куусинена откроет мне возможность уехать в Финляндию.
Ждать отъезда пришлось ещё девять лет. За всё это время (1955—1964) я ни разу не встречалась с Куусиненом, хотя он иногда мне звонил, предлагал помощь. Я всегда отказывалась, помня, что он ни разу даже пальцем не пошевелил, чтобы уберечь меня от тюрем и лагерей.
Когда я узнала, что Отто лежит в кремлёвской больнице, я написала ему (13 мая 1964 года) письмо, в котором впервые рассказала, как упорно я его защищала, когда от меня требовали подтвердить, что он английский шпион. В письме я осуждала его за то, что он не пришёл на помощь финнам — друзьям и товарищам по партии, когда их уничтожали. Я упомянула Гюллинга, Хеймо и Маннера.
Отто Вилле Куусинен умер через четыре дня, 17 мая 1964 года, в возрасте восьмидесяти трёх лет.
На следующий день, 18 мая 1964 года, во всех газетах был помещён портрет Куусинена в траурной рамке и некролог, где особенно подчёркивалась дружба Куусинена с Лениным, его большое значение как теоретика партии. Траурные портреты Отто были выставлены в витринах магазинов и правительственных зданий.
На следующий день я с утра села у окна. Что-то должно было произойти. Я ведь была официальной женой Куусинена.
Долго ждать не пришлось. Ровно в одиннадцать часов перед домом на Смоленском бульваре остановился чёрный «кадиллак», из него вышли двое. Одного из них я узнала сразу. Это был Александр Шелепин[183], заместитель премьер-министра СССР. Второй, генерал в парадной форме, был мне незнаком. Когда я открыла дверь, Шелепин поклонился и пожал мою руку.
— Госпожа Куусинен, — сказал он, — мы приехали, чтобы проводить вас на траурную церемонию.
Я хотела что-то сказать, но он сделал знак молчать.
— Мы знаем, что вы не жили с вашим мужем. Но вы должны понять, что надо соблюдать некоторые формальности. Церемония начнётся через час. Могу ли я попросить вас одеться в чёрное?
Он, конечно, не догадывался, что чёрный костюм был у меня уже приготовлен, о «формальностях» я знала больше, чем многие другие. Я быстро переоделась и торжественно, в сопровождении Шелепина и генерала вышла из дома. Мы в молчании на большой скорости проехали до Дома Советов.
Гроб Куусинена стоял на возвышении. Руководители правительства и партии сменялись в почётном карауле, мимо гроба шла бесконечная вереница тысяч москвичей. Я несколько минут посидела у возвышения, потом меня провели в комнату, где мне пришлось, испытывая чувство неловкости, принимать соболезнования. Передо мной шла бесконечная вереница людей. Бормотали слова соболезнования, сочувствия, говорили, что смерть моего мужа — потеря для всей страны. Через какое-то время я снова вернулась к гробу. Кто-то произнёс речь, в которой превозносились заслуги Куусинена перед СССР. Когда он кончил, я поняла — моя миссия завершена, пора уходить.
Я повернулась, чтобы идти. Шелепин остался сидеть, меня проводил генерал. Он торопился, ведь задание было выполнено! Домой я ехала одна, шофёр тоже явно хотел от меня скорее избавиться, даже не потрудился открыть дверцу, когда мы подъехали к моему дому. Я вышла из машины. Теперь я была действительно одна.
Впервые для меня блеснул луч надежды — неужели наступила настоящая свобода? Неужели я вырвусь из этого города, из этой страны, поправшей мои человеческие права, избавлюсь от ужаса и страхов? Может быть, теперь, когда от Куусинена осталось только имя, мне, наконец, разрешат уехать? Я вспомнила прошлое, свою и чужие судьбы. К Отто я не испытывала никаких чувств. Я была горда, что жива, все остальные чувства подавило время и моё отвращение. Я прошла через Воркуту, о каких чувствах может идти речь! Я была жива, а его уже не было.
Я сидела часами, стараясь понять, что за человек был Куусинен. Никакие кремлёвские архивы — даже если их когда-нибудь откроют — не смогут дать объективного представления об его характере, его личности. Куусинен всегда останется для советского правительства — нынешнего и будущих — чем-то инородным. Он был иностранец, родился не на русской земле, знал шведский и немецкий, читал по- французски. Но по-русски до последнего говорил с сильным акцентом, речь всегда выдавала в нём иностранца.
