осталось от того, что знал и выстрадал этот человек. И, если бы мне сейчас на этом самом месте отрубили голову, ни малейшая дрожь не пробежала бы по этому безжизненному телу…»
Очная ставка продолжалась недолго. Судья понял, что Кош будет отрицать свою причастность к убийству до самого конца и вряд ли сдастся. На все вопросы обвиняемый отвечал неизменно: «Я ничего не знаю».
Потом, когда, нагромоздив улику на улику, его спрашивали: «У вас есть какие-нибудь возражения? Как вы это объясните?» — он только поднимал руки к небу и шептал: «Я не понимаю. Я не могу объяснить себе это…»
Длинное, трудное следствие толком ни к чему не привело. Невозможно было проникнуть в тайну, окружавшую жизнь старика Форже. Никто его не знал, никто не был знаком с его привычками. Никакой нравственной улики против Коша найти не удалось, но тем легче было обвинить его во всем. Судьи вывели простое заключение, что Кош хорошо скрывал свои отношения с покойным, потому никто об этом и не знал. Что же касается причины, толкнувшей его на преступление, она была по-прежнему не ясна. Следователи перевернули всю жизнь Коша, но ничего не открыли, кроме того, что он не кутил, исправно платил за квартиру и не имел ни долгов, ни серьезных связей. Установить список вещей, украденных при совершении преступления, также не удалось. Таким образом, по окончании трех месяцев, несмотря на все старания полиции, работу судьи и изыскания всех парижских газет, следствие не продвинулось ни на шаг; против Онэсима Коша были только две вполне определенные и чрезвычайно важные улики: обрывки конверта и запонка, найденная в комнате убитого. К этим уликам, опровергнуть которые обвиняемый никак не мог, прибавилось еще очень веское подозрение, возбужденное его внезапным уходом из газеты «Свет» и трехдневным скитанием по Парижу под вымышленными именами. Если прибавить к этому странное поведение репортера в момент ареста, попытку вооруженного сопротивления против сотрудников полиции, его таинственное возвращение на свою квартиру, то получалась вполне цельная картина. Следствие было закончено, дело передано в уголовный суд и назначено к слушанию в апрельскую сессию.
X
Ужас
Время, проведенное в тюрьме, сильно отразилось на самочувствии Коша. Нервное возбуждение первых дней сменилось унынием и апатией. Вначале он мог бы еще во всем сознаться, но теперь считал, что слишком много и долго лгал, чтобы это было возможно. Он ждал случая и надеялся, что он ему поможет. Но дни шли за днями, а случая не представлялось. Кроме того, репортера страшно злило, что ни в тюрьме, ни на допросах ему не удалось подметить ничего особенного. Он бы с удовольствием обнаружил факт несправедливости, грубости, нарушения закона, но все шло без каких бы то ни было эксцессов. Сторожа относились к нему гуманно, даже кротко, так что ему часто приходилось задавать себе вопрос: «О чем же я напишу, когда выйду?»
Порой к репортеру возвращалась уверенность в том, что какое-то таинственное существо заставило его впутаться в эту историю. Тогда им вновь овладевал страх перед непонятным, неизвестным роком, и он оставался лежать на койке целыми днями, уткнувшись в подушку, сотрясаемый таким сильным ознобом, что его даже несколько раз спрашивали, не болен ли он.
Однажды утром к Онэсиму пришел доктор, но Кош отказался отвечать на его расспросы и ограничился словами:
— Вы не можете ни помочь мне, ни вылечить меня. Я не сумасшедший, я только прошу, чтобы меня оставили в покое.
Мало-помалу он совсем перестал говорить и едва слушал своего адвоката, охваченный бесконечным унынием и сомнениями. Мысль, что он игрушка в руках сверхъестественных сил, столько раз приходила ему на ум, что в конечном итоге превратилась в уверенность.
Иногда Кош еще силился бороться с судьбой. Однажды, выбившись из сил, чувствуя, что теряет рассудок и что мысли его путаются, он решил покончить с этой ужасной комедией, признаться во всем, перенести какое угодно наказание, унижение, лишь бы только снова выйти на свободу и увидеть над собой небо, а главное — убедиться в том, что он все еще может управлять своей волей и своими поступками. Он бросился к двери и позвал сторожа. Но, как только тот вошел, Кош принялся бормотать бессвязные слова:
— Я вас позвал… я хотел вам сказать… нет… не стоит… мне кое-что пришло на ум…
Он внезапно осознал, что лишился дара речи, что кто-то приговорил его к молчанию. Одного слова было достаточно, чтобы спасти его: это слово он один мог произнести, но не произнесет, потому что кто-то не хочет этого.
Каким-то чудом репортер убедил себя в том, что он жертва, орудие в чужих руках. А ведь этим другим в действительности был он сам. С самого начала у Коша был один-единственный враг: его собственное воображение. Он был рабом своей болезненной слабости, и это последнее усилие, эта отчаянная попытка вырваться из-под власти того, что он считал дьявольским наваждением, привела его к убеждению, на этот раз неоспоримому, что только тайная сила, управляющая им, может заставить его принять какое-нибудь решение!
Самые несчастные сумасшедшие — это те, которые после припадка настолько приходят в себя, что понимают свое положение и со страхом ждут наступления нового припадка. Что может быть ужаснее и мучительнее мысли: «Сейчас мой рассудок помутится, и тогда, может быть, какие-то страшные инстинкты превратят меня в чудовище… и я перестану понимать, в какую ужасную пропасть толкает меня судьба!»
Подобно этим сумасшедшим, Кош был уверен, что не сможет выйти из-под власти таинственных сил. Как только он собрался признаться в содеянном, мысли останавливались в его уме, как слова иногда застревают в горле в минуту сильного волнения. На допросах он мысленно произносил слова, спасительные слова, которые положили бы конец ужасному кошмару, но сказать их вслух не мог. А между тем, оставшись один, бросившись на свою постель, закрыв лицо руками, он повторял их:
— В тот час, когда было совершено преступление, я находился у моего друга Леду, а когда я возвращался от него, мне пришла в голову мысль разыграть эту злосчастную комедию…
Он говорил это снова и снова, но стоило ему оказаться в чьем-либо присутствии, как его губы отказывались произнести слова, вертевшиеся в его голове, и он чувствовал, что воля его бессильна. Вот в каком состоянии духа Кош предстал пред уголовным судом.
В продолжение трех месяцев это таинственное дело волновало весь Париж, и Кош успел приобрести и убежденных сторонников, и ярых противников.
Так как следствие не могло установить мотивов преступления, то одни из его противников считали его сумасшедшим, а другие — обыкновенным убийцей. Всех психиатров Парижа по очереди вызывали на консультацию, но ни один не решился высказать категоричное мнение.
В день открытия суда и начала прений в зале царило необычайное оживление. Многие пришли туда как на спектакль, не только посмотреть на судебный процесс, но и показать себя во всей красе. Большая часть дам нарядилась для этого случая в новые туалеты. В местах, отведенных для публики, на скамьях адвокатов люди задыхались от жары и тесноты. Чтобы удовлетворить многочисленные просьбы, председатель приказал даже на своем возвышении поставить три ряда стульев. В душной атмосфере зала царил запах духов и разгоряченных тел. Резкий свет, падавший из высоких окон, бросал яркие пятна на лица присутствующих. Сдержанный шепот толпы вскоре перешел в гул, прерываемый плохо сдерживаемым смехом, восклицаниями и приветствиями. Но вот пристав провозгласил:
— Суд идет!
Послышался шум отодвигаемых стульев, топот ног, кашель, несколько восклицаний «тише, тише!», а затем водворилось глубокое и торжественное молчание. Председатель приказал ввести обвиняемого. В этот момент образовалась такая давка, что одна молодая женщина, взобравшаяся на барьер, потеряла равновесие и упала.
Онэсим Кош вошел… Он был страшно бледен, но держался спокойно и непринужденно. Когда дверь
