схватывая толстяка за лацканы пиджака и тут же, спохватившись, отпуская. — Ты что сделал? Ты понимаешь, кому ты меня подставил? Ты моей смерти желаешь? Или своей? Лютой и мучительной?
— Саня, ты чего, Саня, — перепугано уговаривал его толстяк, совершенно не ожидавший такой реакции от старинного приятеля. — Сам же сказал, мол, приведи кого, покуражиться тебе захотелось… а тут этот… унтер. Я что-то у вас, в войсках, не понимаю? Унтер старше тебя по чину или он — незаконный сын нашего патриарха?
— Кретин, идиот, додик, — схватился за голову Кульков. — Ты так и не понял? Это же штурмовик…
— Ты можешь сказать нормально? — чуток придя в себя, уже слегка возмутился толстяк Броня. — А то всё додик, да додик… сам-то кто? расстилался тут перед этим унтером, как перед фельдмаршалом на параде…
— Как тебе нормально сказать, если ты элементарных вещей не понимаешь? — тоже начал отходить капитан. — Даже на петлицы не глянул, прежде чем сюда его тащить…
— Очень я понимаю в этих ваших рюшечках, бантиках и крестиках, — презрительно фыркнул Броня. — Я — человек штатский, мне все равно, что генерал, что ефрейтор…
— А штурмовикам тоже насрать — штатский ты или просто так сюда зашел, погреться, — для успокоения собственных нервов капитан в пару глотков вымахнул стакан коньяка и, не закусывая, продолжил: — Вот не понравился бы этому унтеру ты или я… и всё.
— Что — всё? — не понял толстяк. — Что бы он сделал-то? не понимаю…
— Если бы повезло — убил сразу. А нет, так на пожизненную инвалидность: кататься в коляске и ходить под себя, — с истерическим смешком пояснил Кульков. — Сколько таких случаев было… служба-то у них — на передовой, нервная, вот и срываются легко, да и убивать привыкли, не то, что мы тут.
— Так есть же полиция и этот, как его, трибунал для ваших… — попробовал возразить Броня, прибегая к испытанному средству всех обывателей.
— Есть, да не про их честь, — вздохнул Кульков. — Убьет вот такой штурмовик тебя или еще кого, так тут же, в три дня, трибунал свидетелей опросит, его осудит, приговорит… и расстреляют штурмовичка бедного перед строем товарищей, чтоб, значит, другим неповадно было. А потом, через полгодика-год, объявится на побывке не Иван Петров, а уже Петр Иванов. И все у него будет другое: отпечатки пальцев, группа крови, документы. Вот только мать его будет продолжать сыночком называть, а сестра — братцем, а детишки — папочкой… А полиция и жандармы будут только в лицо ухмыляться и говорить: 'Нет никаких оснований. Совсем другой человек. А что так его называют — это какое-то помутнение в головах у родственников…'
— И за что ж им такие вот привилегии? — гулко икнув, спросил толстяк, наконец-то сообразивший, какую беду едва на самого себя не накликал.
— А вот этого тебе, додик Броня, знать пока еще не положено, — обретая исчезнувший на время нервной встряски постоянно присущий ему апломб, самодовольно заявил капитан. — Да и собственными силами со штурмовиками разбираться я бы и врагам не посоветовал… Досконально про один случай знаю, ну, то есть, достоверно. Слышал, небось, что было с семейкой Адамовых?
— Еще бы, — кивнул Броня. — Вырезали их всех… грудных младенцев не пощадили и самых дальних, седьмая вода на киселе, родичей в других городах… жуть, короче… так это — они?
— Т-с-с… — нарочито приложил палец к губам капитан и улыбнулся самодовольной улыбкой знающего важную тайну маленького человечка. — А вот, чтобы и дальше тебе жить спокойно и весело, найди возможность, тихонечко подложи в карман этому штурмовику денег, да не меньше двух сотен, и так сделай, чтоб он не заметил…
— Унтеру — и две сотни? — засомневался жадный от природы Броня. — Не жирно ли?
— Нет, ты как был, так и останешься додиком, — покачал головой капитан. — Штурмовика не купишь, но вот две сотни обнаружив, он их примет, как твое извинение за недоразумение, понимаешь?
— Ну, если только так… — все еще жадничая, протянул толстяк. — Я тогда кого из девчонок приспособлю, они половчее, да и незаметнее будет…
— Приспосабливай кого хочешь, но чтоб через пару часов деньги у штурмовика в кармане были, — жестко отозвался капитан. — Платить надо за свою глупость… и невнимательность тоже.
Расстроенный предстоящей потерей денег толстяк шумно засопел…
… - А почему ж он — Броня? Бронислав, что ли? Что-то ничего славянского у него в лице не было, — поинтересовался Воронцов.
— Да какой он Бронислав, — весело засмеялась, вступая в разговор рыжая репортерша. — Бронштейн это. Фамилия в городе известная, он третий сынок, вокруг ювелирки крутится, но — так, по мелочи в основном…
Видимо, пересказ событий Совой был настолько ярким, что признать действующих лиц не составляло труда, тем более, репортерше, обязанной по профессии быть в курсе многих и многих дел и знать всяких людей в городе.
— Вот только ты отвлекся, штурмовик, — напомнила Алексею о своей просьбе Нина, легко перехватившая чужой жаргон. — Или — Ворон? Как тебя лучше называть?
— Ворон — это позывной, — отозвался Воронцов. — Зови так, я привык. А что ты там хотела-то узнать?
— Про знакомство твое с жандармским подполковником Голицыным…
— 'Это было у моря, где ажурная пена, Где встречается редко городской экипаж…', — продекламировал Алексей, все еще надеясь перевести в шутку настырные расспросы репортерши.
— Да ладно тебе, — картинно возмутилась девушка. — В твоей образованности никто не сомневается, лучше давай по существу…
— Ну, по существу… это история давняя, — чуток замялся Алексей. — Да и не был он тогда подполковником, майором еще был Князь…
— А это что — тоже позывной, как у тебя? Или по титулу его величаешь? — переспросила любознательная репортерша.
— А тут — совпадение, — улыбнулся Воронцов. — Позывного с титулом…
Тщательно и неторопливо рассматривая в бинокль окрестности, Ворон старался, как обычно, максимально отстраниться, абстрагироваться от местной природной экзотики. Ну, в самом же деле, какая разница — на березки ты глядишь или заросли бамбука, если выискиваешь в них возможную засаду или боевое охранение противника. Правда, в этот раз ни бамбука, ни берез в поле зрения не попадалось. Какая-то высоченная, в два человеческих роста, трава, больше похожая на кустарник, окружала местную деревушку из полутора десятков экзотических хижин яйцевидной формы. Трава слегка волновалась, перекатывалась под легким, но постоянным напором ветерка, но никаких иных движений — ни звериных, ни человеческих — в ней не угадывалось.
А вот в деревне… в деревне стоял шум и гам, больше всего похожий на оплакивание. Так и в русских селеньях голосили во времена оные бабы над покойниками. И над парочкой хижин подымался сизоватый дымок, попахивающий пожарищем, тленом и разорением, а одна, на самом краю поселения, была разрушена явно взрывом и как бы не противотанковой гранаты, для обычных 'лимонок' местные строения были все-таки крепковаты, если, конечно, не собрать три-четыре чугунных кругляша в связку.
— Что скажешь, Ворон? — спросил Алексея лежащий рядом старший группы, унтер-офицер Прохоров, он же Гранд, прозванный так за знание языка Сервантеса в совершенстве, а может и еще за какие заслуги, история прозвищ, именуемых у штурмовиков позывными, дело всегда темное, иной раз с двойным и тройным дном.
— Похоже, нас опередили, совпадений не бывает, — ответил Ворон, опуская бинокль, но не отрывая взгляд от деревеньки.
— Да, уж… — досадливо причмокнул губами Гранд. — Хотя… места тут неспокойные… всякое может случиться… ладно, спустись к ребятам, пускай идут в деревню. Первым — Хряк и Пан, Пан по-бурски свободно шперхает, остальные — пусть подстрахуют. Потом возвращайся сюда, будешь прикрывать.
Их было двенадцать. 'Как апостолов, вот только Христа не хватает', — богохульно пошутил кто-то
