он, расплываясь в улыбке.
Процесс сочинительства у Джона протекал очень непредсказуемо: идея песни могла прийти ему в голову в любое время суток, и он сразу же поднимался на чердак. Я уже привыкла к тому, что он может выскочить из постели, чтобы записать текст, сесть за пианино и наиграть какую — нибудь строчку или на полночи засесть в студию, чтобы закончить песню. Иногда он играл на фоно по нескольку часов, а я сидела рядом и что — нибудь шила, просто чтобы составить ему компанию. Потом следовали звонки Полу и от Пола, туда и обратно: они играли и пели друг другу в телефонную трубку очередную песню.
Бывало и так, что Джон просил меня спеть что — нибудь вместе с ним. Нашей любимой песней была Blue Moon, однако стоило нам запеть ее дуэтом, мы начинали покатываться со смеху, так нелепо это звучало. «Син, я же знаю, ты солировала в хоре. Но, боже мой, так поп — звезда из тебя не выйдет: ты поешь уж слишком гладко. Попробуй, прибавь немного рока. Сейчас — то ты не в церкви! Встряхнись и давай еще разок».
Несмотря ни на что, даже на его случайные связи, мы с Джоном оставались единым целым, мы были счастливы и радовались, что наша жизнь сложилась так удачно. Конечно, нет в мире полного совершенства: ребята жили в условиях постоянного стресса. Несколько раз в году они все так же отправлялись на большие международные гастроли и, кроме того, ездили с концертами по Англии. А еще они должны были выдавать три — четыре оригинальных сингла в год плюс пару долгоиграющих пластинок. Так напряженно сегодня не работает ни одна поп — звезда. Из поездок Джон регулярно звонил, когда только мог. Однако он предпочитал писать письма — нежные и смешные послания, с анекдотами и коверканьем слов, с длинными, пространными объяснениями в любви и с тоской по дому в каждом слове. Когда «Битлз» были на гастролях в Штатах в августе 1965 года, Джон написал о том, как он любит Джулиана:
Ты знаешь, я теперь скучаю по нему как по личности. Он для меня уже не просто «ребенок», «мой ребенок», а живая частичка меня самого. Он для меня Джулиан и все, что у меня есть, и я не могу дождаться момента, когда мы снова увидимся. Я никогда еще не скучал по нему так. Наверное, так, медленно, я становлюсь настоящим отцом. Я столько часов провожу в каких — то гример — ках или еще где — нибудь и все время думаю, сколько же времени я потратил впустую, вместо того чтобы быть с ним, играть с ним, — и кто меня дергал читать эти чертовы газеты и всякое дерьмо, когда он вот здесь, рядом со мной, в комнате. Я понял, ВСЕ НЕПРАВИЛЬНО! Он не видит меня, а я хочу, хочу, чтобы он знал меня и любил, и скучал — вот так, как я скучаю сейчас.
Все, я должен заканчивать. Эти мысли о том, какой я бессердечный ублюдок, наверное, скоро доведут меня до ручки. Три часа дня, не самое лучшее время для эмоций, а мне хочется плакать, пусть это и глупо. Я пишу, а мне воздуха в груди не хватает. Не знаю, что со мной. Вроде и гастроли ничем особым не отличаются от Других, сплошные «хи — хи» да «ха — ха», но в промежутках — пустота, никаких чувств.
Пойду я, а то это письмо становится слишком уж тоскливым. Люблю тебя. Очень сильно.
Син от Джона.
В постскриптуме Джон просил меня позвонить ему, во втором постскриптуме — передавал привет моему брату Чарли.
Его письма не всегда были такими серьезными. Но это было далеко не исключением. Джону легче было сказать некоторые вещи в письме, как он делал еще в гамбургские времена; так он меньше стеснялся проявлять свои истинные чувства. Через несколько лет, когда мы с Джоном уже развелись, я продала это письмо вместе с несколькими другими. Я была очень тронута, когда через несколько лет владелец снова выставил его на продажу на аукционе и Пол Маккартни купил его. Он поместил письмо в рамку и подарил нам с Джулианом. Очень благородный жест — мы с Джулианом оценили его по достоинству и были очень благодарны. Это письмо сейчас вызывает у меня неоднозначные чувства. Я знаю, Джон любил нас и очень скучал, каждое его слово было правдой. Но он так нисколько и не изменился. Были периоды, когда он старался проводить больше времени с Джулианом, когда они становились ближе как отец и сын. Однако у Джона всегда находились более важные вещи, которым он уделял больше времени и сил, нежели маленькому ребенку, страдавшему от недостатка внимания.
С гастролей Джон возвращался всегда вымотанным и следующие несколько дней почти непрерывно спал. Это означало, что я должна запрещать Джулиану шуметь и держать его подальше от нашей спальни. Когда отец был в отъезде, Джулиан по нему очень скучал и все время рисовал картинки «для папы». Конечно же, когда Джон приезжал, Джулиану не терпелось увидеться с ним.
В доме было заведено правило: в два часа дня звенел будильник, и в спальню приносили чай. Джулиан, который до этого времени сидел и ждал папиного пробуждения, как только я ему разрешала, тут же врывался в комнату, запрыгивал на Джона, и они обнимались и болтали.
Проходило обычно несколько дней, прежде чем Джон возвращался в нормальное состояние. Но тогда он становился похожим на торнадо: ему не терпелось узнать обо всем, что он пропустил, он играл и кувыркался по полу с Джулианом, который повсюду следовал за отцом как тень. Потом Джон успокаивался и усаживался читать письма от поклонников: как правило, за время его отсутствия их накапливался целый мешок. Маленькие пальчики Джулиана добирались и до писем тоже, и тогда папа объяснял ему: «Смотри, Джулиан, это очень важные письма. Это — наш хлеб с маслом. Понимаешь? Вот это письмо — твой завтрак, то письмо — твой обед, а вот это — новая гитара для папы». Потом, какое — то время спустя, Джон говорил: «Ну, хорошо, хорошо. Пойдем с тобой погуляем в садике и нарвем цветочков для мамы». И они исчезали на пару часов.
Джон любил общаться с сыном, но только время от времени. Вследствие непредсказуемых перепадов настроения иногда он даже срывался на Джулиана. Один раз, помню, Джон накричал на него за то, что он неаккуратно вел себя за обеденным столом. Я не на шутку взбесилась: «Если бы ты чаще бывал дома, ты бы знал, что дети в три года едят именно так. Оставь мальчика в покое!» В слезах я убежала на второй этаж. На личике Джулиана, беспомощного перед отцовским гневом, отразилось такое потрясение, что у меня сердце кровью обливалось. Подобные ссоры, правда, случались редко.
Мы с Джулианом научились держаться от Джона на расстоянии, если он был не в духе.
По вечерам в нашей любимой гостиной, пока Джулиан играл в свои игрушки на полу, мы с Джоном ужинали и смотрели новости. В такие минуты Джон любил повторять снова и снова, как все — таки здорово быть дома: «Черт, Син, да это просто фантастика какая — то! Как твоя мама? Она купила что — нибудь интересненькое? Скажи ей, если увидит что — то новое и необычное, пусть обязательно купит. Сколько бы оно ни стоило. И еще: не забудь, нам нужны книги для новых книжных шкафов. Пусть Лил купит те, что в кожаных переплетах, они выглядят так солидно!»
В холле, вдоль всей стены, у нас стояли книжные шкафы. Они были наполовину пусты, и Джон с удовольствием поощрял мамину любовь к посещению всяких ярмарок и распродаж, где она покупала разные симпатичные антикварные штучки и украшения для дома. Особенно ему нравились настенные часы, и мама рыскала повсюду, чтобы купить что — то оригинальное для Джона. «Да, слушай, пока не забыл: попроси Дот закупить побольше рисовых хлопьев. Они у нас кончаются». Он обожал хлопья и требовал, чтобы они всегда были под рукой.
Когда Джулиан ложился спать, а Дот уходила домой, у нас появлялось время, чтобы прийти в себя и побыть вдвоем. Теперь нас уже не беспокоили фанаты, которые еще недавно могли запросто проникнуть на территорию поместья и даже внутрь дома. Такое уже происходило несколько раз: однажды утром я обнаружила человек двадцать молодых людей, слоняющихся по комнатам первого этажа. Чтобы отгородиться от непрошеных гостей, мы специально установили большие деревянные ворота. Самые непримиримые и настырные все же продолжали торчать за воротами в любую погоду. Они увековечивали свои имена для потомков, вырезая их на дереве. Но все — таки жить в доме стало гораздо безопаснее.
После недель, проведенных в разлуке, когда я занималась хозяйством, а Джон выступал на концертах, было прекрасно снова быть вместе, закрывшись от всего внешнего мира. Это были самые трогательные моменты, наполненные любовью и теплом. Мы дарили друг другу розы, писали любовные записочки и сидели, обнявшись, перед телевизором. Такие минуты мы называли «время Джона и Син» — оазис любви и мира среди творящегося вокруг безумия. Мне они были очень дороги.
