социальным работником и социопатом грань очень тонка.
Я рикошетила от психологов к специалистам по биологической обратной связи и другим полудуркам от нуво-вуду, покуда моего собственного внутреннего ребенка не укачивало до блева, а Джереми с головой ушел в работу. Когда Мерлин только родился, мой муж был совершенно одержим. Днями напролет он гулил и тетешкал нашу детку, покрывая поцелуями его пухлый животик, теплый, как свежая булка. Джереми, единственный ребенок в семье, счастливо объявил, что желает завести еще троих, четверых... нет, пятерых детей. Через день брал выходные, на работу уезжал поздно, а возвращался рано и весь светился от радости.
Больше нет. Теперь он уезжал в контору до рассвета, а домой прибывал между десятью и одиннадцатью. В субботу позволял себе немного поспать – скажем, до шести утра. Его единственный сын оказался бракованным. Он униженно заклинал меня никому не рассказывать. Мне же неудержимо хотелось выбалтывать это всем, орать с крыш, выть от возмущения и ужаса. Но, следуя строгим инструкциям Джереми, я послушно выдавала механическую улыбку и размазывала по губам банальность-другую. В результате наступила третья стадия – «почему я?» в острой форме.
Я уже год преподавала английский в местной государственной школе. Рабочие часы сократились до полставки, но я рассудила, что уходить с работы не стоит – из терапевтических соображений. Ко всему прочему, односложные подростки все время ноют «а че я?», и, может, никто и не расслышит моего нытья. Когда я доверилась сестре, а она спросила, почему я не бросила все, поскольку, очевидно, съезжала крышей, я бойко ей ответила, что лондонские мамаши должны иметь возможность покупать своим чадам последние модели айфонов, в противном случае отпрыски впишут себя в списки неблагополучных. Но если по-честному, теперь, когда Джереми совсем отгородился от меня, я как мать-одиночка на полной ставке быстро осознала, что у бытовой королевы преимущество только одно: не сунуть ей голову в духовку – просто потому, что там уже стоит утятница. Если я брошу работу, недалек будет тот час, когда я начну облизывать венчик от миксера... в режиме «вкл.».
И все равно я страшно угрызалась из-за того, с каким облегчением по утрам сдавала сына сиделке – что за мать-ехидна я, а? – но с еще большими муками совести я забирала его после обеда. Как мамаша я, понятное дело, еще таскала знак «У». Ну правда, ему же с профессионалами лучше будет? В викторинной категории «беспокойство» я достигла небывалых высот. Хотя четыре часа обучения группы свирепых подростков, вооруженных лучше среднего колумбийского наркокартеля, и были сродни чаепитию с ураганом, то была моя передышка в исполнении материнского долга перед Мерлином.
Но к концу дня, наблюдая, как мои ученики извергаются за школьные ворота, как зубная паста из тюбика, я вспоминала, что моему сыну никогда не видать даже такой незатейливой радости. Мерлин был как вывернутая наизнанку резиновая перчатка. Все, что я принимала как должное, – улыбки, смех, любовь, – все естественное, как дыхание, ему было недоступно. Мой сын – изгнанник на планете, которая по ту сторону моего понимания, по ту сторону логики. Он смотрел на меня глазами пустыми и круглыми, как лампочки, и я знала, что мы все с ним – в разных пространственно-временных континуумах. Этот ребенок – сплошные подводные течения и импульсы. Настроения Мерлина были настолько непредсказуемыми, что казалось, будто он следует за дирижерской палочкой незримого концертмейстера. Я часто наблюдала, как он улыбается чему-то тайному, словно кто-то изнутри щекочет его перышком. И тут же он мог помрачнеть, и всем его маленьким существом завладевало ядовитое беспокойство.
Нянек я меняла как носовые платки. Хоть и оставляла его только с теми сиделками, кто заверял меня в своих навыках присмотра за детьми с «особыми нуждами», очередная умученная Трэйси, Лианн или Кайли вручала мне сына, будто редкого дикого зверька, только что пойманного в Амазонии и пока не привыкшего к неволе. Мерлин деревенел от ужаса, когда я пыталась засунуть его в автокресло, сучил руками и ногами, – так пойманная птица в панике бьется о прутья клетки. Немота моего сына не оставляла мне ничего другого – только вперяться в его беспокойные, пустые глаза, умоляя его угомониться. «Земля – Мерлину, вызываю на связь. Как слышите меня? Прием. ЦУП – Майору Нему» [12].
Потом я вела машину домой, и костяшки пальцев у меня белели от напряжения. Постепенно рев Мерлина переходил в угрюмое, насупленное, нервное молчание. Если только я не отклонялась от привычного маршрута. Тогда он начинал биться головой о сиденье и вопить от страха. Когда мы добирались до дома, он дрожал от усталости, вис на мне и плакал у меня на груди. Сердце мое заходилось от жалости, я смаргивала слезы. А потом заглядывала ему в глаза и понимала, что они не пустые, а до краев залиты страхом. Будто было в нем место, куда я не могла добраться, и там он обитал в одиночестве. Под поверхностью ежедневного существования текла его подводная жизнь.
Мой сын будто возник из ниоткуда, как в шляпе фокусника. Я понятия не имела, откуда он взялся, и никого похожего я в жизни своей не встречала. Мерлин, кажется, день-деньской транслировал что-то вовне, но никто вокруг не ловил эту волну. По временам он вскидывал голову к небесам, словно внимая космическим гармоникам за пределами моих ограниченных земных чувств. Мы с Мерлином могли смотреть в одно и то же окно, но видеть совершенно разное. Но одно было ясно. Мне полагалось быть начеку. Ловить сигналы своим мерлиновским радаром. Не дать ему, как Алисе, провалиться в какую-нибудь нору мироздания.
Заканчивался последний пятничный урок, и я неслась к машине, чтобы освободить очередную потрясенную и переутомленную няньку, но тут увидела чью-то мамашу, она тихонько хныкала у ворот частной школы по соседству. Сердце сжалось. Я инстинктивно учуяла: у нее, наверное, тоже есть сын из ряда вон. Может, и тут замешано слово на «а»? Вдруг проникшись родством с ее болью и тревогами, я рванула к ней с раскрытыми объятиями.
– Что случилось? – спросила я, бурля товарищеским участием.
– Сынок... Ему пять.
– И? – Я утешала, гладила по плечу и приглашала довериться тому, кто ее поймет.
– У него плоховато с французским.
Непреодолимое желание сесть в машину и сдать задом, желательно неоднократно, на ее распростертое тело овладело мной безраздельно. И знаете что? Жюри присяжных мамаш, у которых дети с особыми нуждами, оправдало бы меня. Потому что величайшая кручина для большинства матерей в том, что их чадо не станет есть ничего, что не плясало в телевизоре. Видала я родительниц, которые драли на себе волосы как раз поэтому. Когда наиболее придыхательные предки моих учеников слезливо жаловались на своих заблудших отпрысков – мол, никак не разберутся с «Беовульфом», – пустота во мне издавала скрежет. Сочувственное лицо удавалось сохранить, только нюхнув банку с клеем. Я боролась с искушением позаимствовать у Мерлина фляжку с Почтальоном Пэтом[13] и начать таскать в ней что-нибудь позабористее апельсинового морса. Валиум, например, с добавкой героина – мамины помощнички[14].
Я было обратилась за утешением к мужу, но тот взялся изображать лох-несское чудовище: слухов о его существовании хватало, но живьем его никто не видел. Я списала это на потрясение от поставленного Мерлину диагноза – это оно услало Джереми в мир высших финансов, там он упокоялся железной предсказуемостью процентов и уравнений, и я поначалу терпела. Мир Джереми всегда был таким однозначным. Самые серьезные удары жизнь ему наносила при игре в поло. Он совершенствовал французский во время частых лыжных вылазок в Вербье или Шамони. Развлекая родительский круг друзей на званых ужинах, он с колыбели осмотически впитал охмурение и обезоруживание. Объявляя, что закрытые клубы устарели и утратили необходимость, он продолжает их посещать и втайне обожать. Ребенок-аутист в его списке обязательных приобретений никогда не значился. В результате мой любимый супруг превратился в озлобленного понятого, неохотно буркающего односложные ответы.
Целый год прошел, а он все не акклиматизировался и по-прежнему не желал обсуждать Мерлинов диагноз. Шумная, сварливая немота Джереми отдавалась в стенах нашей раздолбанной терраски. Весь дом словно затаил дыхание. Пластмассовые филипп-старковские[15] садовые гномы, которые он в шутку вручил мне на новоселье, стояли в нашем палисадничке размером с носовой платок спиной к спине, будто в ссоре. Да, мы купили дом по дешевке, «под ремонт», но чинить надо было что-то в нас самих. Мы разваливались. Меня не покидало ощущение, что я проснулась однажды утром, а мебель у меня дома вся переставлена, и придется заново ориентироваться в пространстве.
Я пыталась держать хвост пистолетом. Несмотря на пожелания Джереми, все рассказала родне и
