нее она совершенно не знает, что делать. Еще несколько дней назад все казалось простым и понятным: есть папа и мама, которые ее любят и защищают, и есть все остальные, от которых нужно прятать свой дар. Но потом пришли чужие люди с желтыми лживыми прожилками в глазах и сказали, что мама с папой не вернутся. И голову сдавило ужасное жужжание, которое не позволяло думать, не позволяло поднимать вещи без рук, как она умела делать. В кошмаре, в который превратился окружающий мир, ее куда-то вели и везли, держали в каких-то обитых мягким комнатах без окон и даже без кроватей, больно кололи иглами, а потом запихали в темный железный ящик и снова куда-то повезли.
Потом ящик загрохотал и раскрылся, жужжание в голове кончилось, но кошмар остался. Сначала она бежала куда-то за незнакомой девочкой, они обе голые, но перед ними плывет большая пластина, которую она держит не-руками, и что-то постоянно мелко, но сильно колотит в нее, как ливнем, пытаясь вырвать и отбросить в сторону. Какие-то люди, перепачканные красным — кровью? — вповалку лежащие у стен, мимо которых они пробегают, большой красивый цилиндр в широком зале, который они вместе вырвали из пола не-руками и со звоном бросили в стеклянную стену, саднящая боль в босых ступнях, когда пришлось бежать по стеклянным осколкам, и потом — деревья, ночь, холод, бегство в никуда и тепло тела незнакомой девочки, к которой она прижималась, пытаясь хоть как-то согреться.
Она боялась эту незнакомую девочку, поскольку видела, как в ее голове кипят страшные чувства, которые сама Яна никогда не испытывала и не понимала. Она иногда видела такие у взрослых мужчин и женщин на улице, и иногда те бросались друг на друга, дрались, говорили всякие нехорошие слова, которые мама запрещала повторять. Но еще Яна видела в Карине и другие чувства, как у мамы, когда та плакала, прижимая ее, Яну, к себе, а отец потерянно стоял рядом и ничего не говорил. Эти чувства Яна немного знала — они назывались «страх» и «отчаяние». И Яне жалела Карину.
Сейчас, когда кроме Карины у нее не осталось в жизни вообще ничего — даже платье и то ворованное! — а Карина лежала ничком и не двигалась, и в голове у нее не осталось никаких чувств, Яна растерялась. Она редко выходила на улицу, только в школу, даже когда у нее еще не проснулся дар, и после занятий всегда торопилась домой. Потом она обнаружила, что может без рук поднимать вещи и видеть чувства в головах у других людей. Ее дар открылся через неделю после девятого дня рождения: Яна хорошо запомнила мамину веселую беспечность, внезапно сменившуюся ужасом. Тогда мама совсем перестала выпускать ее из дома. Яна знала, как приготовить себе еду из продуктов в холодильнике, как вызвать пожарных, как мыть пол и как учить уроки (отец заставлял ее читать учебники даже после того, как родители запретили ходить в школу). Но что делать с подругой, беспомощно лежащей на земле в лесу, когда некого позвать на помощь, она совершенно не представляла. И ей страшно.
Может, пойти поискать кого-то? Но Карина скрывалась от людей. Наверное, так надо. Наверное, люди сейчас не должны их видеть. Она не знает, что такое Институт, и не понимает, что происходило прошлой ночью, но, наверное, случилось что-то очень плохое. И только что в доме… нет, нельзя о нем думать, совсем нельзя. И на помощь звать нельзя. Но Карине очень плохо. Очень. Заполняющую ее боль даже сейчас почти можно пощупать руками. Но что делать?
Давай мыслить логично, по-взрослому сказала она себе, как любил говорить папа. Давай мыслить логично. Они сыты и одеты. Значит, нужно пока где-то спрятаться. Может, Карина выздоровеет сама, если просто спокойно полежит. Да, когда болит живот, нужно лежать. Но лежать на холодной сырой земле мама всегда запрещала. Значит, нужно найти дом или сарай. Место, в котором нет людей, но где есть кровать. Или сено, как в деревне, куда она ездила позапрошлой зимой. Но как отнести туда Карину? Она большая и тяжелая. Можно ли поднять ее без рук?
Яна вздохнула и напряглась. В спине между лопатками что-то напружинилось и слегка завибрировало, как случалось, когда она пыталась поднимать слишком тяжелые вещи. Но тело Карины слегка приподнялось над землей. Еще одно усилие — и Карина приподнялась почти на четверть сажени. Ее руки и ноги безжизненно свисали вниз, задевая землю, но Яна уже вымоталась. Выше поднять не удастся. Хорошо хоть почти не надо прилагать сил, чтобы удерживать поднятое…
Теперь нужно просто идти и толкать Карину перед собой. Вот только куда идти?
Яна тяжело вздохнула, вытерла навернувшиеся на глаза слезинки и побрела непонятно куда. Где же найти убежище?
Цукка как раз закончила расставлять на полке нехитрую посуду, только что купленную в магазине, когда в кухню заглянул Дзинтон.
— Прогуляться по окрестностям не хочешь? — осведомился он.
— По окрестностям? — удивленно посмотрела на него Цукка.
— Ну да, — кивнул парень. — Ты же только одну дорожку в город и знаешь. А она большой крюк дает. Или тебе нравится кругами ходить? Пошли, успеешь еще нахозяйничаться!
Цукка задумалась. Вообще-то дел еще хватало. Нужно аккуратно развесить одежду в шкафу, как-то прибраться в комнате, да и кухню не мешало бы почистить. Нужно спланировать свои расходы, позвонить родителям и сообщить, что она устроилась (не вдаваясь в детали, разумеется). Ой, а погладить блузку и юбку? Вот о чем она не подумала — а как она станет гладить одежду? Наверное, нужно купить утюг. И стирка — пока у нее нет стиральной машины, придется стирать в тазике, и его тоже нужно купить. О чем она думала, когда ходила за продуктами? А еще нужно сделать запасной ключ — Дзинтон предупредил, что замок на двери менял он сам, и ключей от него всего два.
— Ну так что, пойдешь? — нетерпеливо переспросил Дзинтон.
— Ладно, уговорил, — улыбнулась Цукка. — Я вспомнила, что мне еще кое-то нужно купить в магазине. Заодно и зайдем.
— Женщины! — Дзинтон возвел очи к небу. — Только о покупках и думают.
— Зато мужчины, похоже, вообще не думают, — отпарировала Цукка. — Как я без утюга одежду гладить стану? Мне, между прочим, на работу опрятной ходить положено.
— А, утюг есть, — Дзинтон беззаботно махнул рукой. — У меня в комнате. Я его потом сюда принесу, пользуйся. Ну, пошли, а то солнце уже к закату клонится. Через пару часов темнеть начнет. Переодевайся, если надо, я тебя на дворе жду. — Он повернулся и стремительно вышел из кухни.
Цукка снова улыбнулась — не человек, ураган! — и пошла за ним. Интересно, он что, так ухаживает? Или просто соскучился в одиночестве? А ведь она так и не знает о нем почти ничего. Ну, сейчас и допросит.
Юноша и в самом деле показал ей несколько путей в город, о которых сама Цукка ни за что не догадалась бы. Оказывается, мароны, окружавшие отель, когда-то являлись частью довольно большого и, наверное, красивого парка при отеле. Сейчас парк зарос густым подлеском и мало чем отличался от дикого леса. Вокруг него по большей части еще сохранилась легкая деревянная ограда, хотя тикуриновые жерди под действием ветра и дождей местами расщепились и попадали на землю.
Из дворика перед входом имелось, оказывается, аж три выхода: один — через главные ворота, а два других — через калитки в боковых стенах, от которых через парк вели тропинки, проходя через остатки калиток в ограде и убегая дальше. Одна такая стежка, попетляв между деревьями, выводила к обрыву над бухтой, по которому вниз, в город, шла крутая каменная лестница с местам осыпавшимися ступеньками. С торчащей над обрывом скалы, которую Дзинтон назвал «смотровой», открывался великолепный вид на раскинувшиеся внизу бухту и город, даже более шикарный, чем с давешней площадки.
— Не стоит здесь в темноте ходить, а то костей не соберешь, — предупредил парень. — Надо подсветку, наверное, сделать, но пока не до того. Но при свете до транспорта здесь путь раза в два короче. Там, внизу, Сиреневый бульвар, по нему монорельс идет.
Другая тропинка, грунтовая, тоже выводила к обрыву и ныряла куда-то вниз, к покрытым ползучей березой каменистым осыпям океанского берега. По ней Цукка не рискнула бы путешествовать и днем, разве что ее кто-то страховал бы привязанным к талии канатом. Зато с обрыва открывался захватывающий дух вид на океан, сияющий и переливающийся под лучами солнца. Цукка пообещала себе, что обязательно посмотрит отсюда на первое же цунами — когда гигантская, в двадцать, а то и тридцать саженей, волна вырастает над мелководьем и, разгоняясь, обрушивается на скалистый берег, круша и разбрасывая камни. Зрелище, наверное, впечатляющее. Совсем не то, что в бухте, где она ослаблена узким длинным устьем.
Третья тропинка, заасфальтированная, тоже вела на внешний берег, но близко к океану не
