— Так вот, отведешь Рахманова в роту, он останется в роте, пока его дело будет рассмотрено. Головой за него отвечаешь, понял? А за то, что вчера его не хватился, получишь взыскание.
— Есть получить взыскание! Разрешите отвести Рахманова?
— Веди. Михаил Александрович, позаботьтесь, чтобы были подготовлены документы для передачи дела в трибунал.
Шариф сник: «И это называется земляк? Другие перед ним — просто ангелы. А этот совсем жалости не знает».
Отойдя шагов на сто, Воропанов сказал Шарифу:
— Из-за тебя и я схлопотал взыскание! Всех опозорил: и ротного, и командира взвода Тетерина и меня и своих товарищей. Какой ты вояка будешь, никто не знает. Даже на кухне ты с делом не можешь справиться куда ни пошлешь — обязательно что-либо не так сделаешь. На что ты годен? Что умеешь? Прямая дорога тебе в трибунал.
3
Но в трибунал Рахманов не попал. Едва старшина увел его, комиссар полка Филатов сказал:
— Ази Ахадович! Рахманов, действительно, совершил тяжкий поступок, достойный серьезного наказания, и он должен быть наказан. Но твое решение передать дело в трибунал представляется мне жестоким.
— А мне не представляется. То, что сделал Рахманов, вполне заслуживает трибунала.
— Это слишком тяжелое наказание. Я возражаю против такого решения. Почему? Потому, что считаю: на Рахманова можно воздействовать иными путями.
— Как политический руководитель, ты лучше других знаешь, что плохой пример заразителен. Если мы не накажем Рахманова, завтра еще какой-либо слабовольный, надеясь на безнаказанность, совершит что-либо похуже. Моральное настроение личного состава является очень важным условием победы. Об этом надо думать, товарищ комиссар!
— Совершенно верно… Но ведь и разумная снисходительность иногда служит укреплению морального состояния. Можно передать дело Рахманова в трибунал, и урок будет. А можно и не передавая извлечь, урок…
— Что же ты предлагаешь?
— Поручи это дело мне, я разберусь, потом доложу.
— Хорошо, но только наказание за тяжкий проступок должно последовать!
Зазвонил телефон. Асланов поднял трубку, но, так и не поговорив с абонентом, резко положил, ее на рычаг.
— Успокойся, Ази Ахадович, зачем нервничать?
— А как не нервничать? — Ази Асланов отодвинул от себя телефонный аппарат. — О чем люди думают, и о чем думает этот прохвост!
— Мы же условились: с этим вопросом я разберусь.
— Боюсь, что главного ты, Михаил Александрович, все-таки не уловил… Самоволка, пьянство — явления позорные, исключительные. Но почему на все это Рахманов решился? Ведь он не дурак, он знал, что делает и что может за это получить, он все продумал, а потом уж отправился в село. Он рассчитывал именно на меня.
— На тебя?
— Да. Он уверен был, что я все ему прощу, ведь я земляк!
— Если он на это понадеялся, то совершил большую ошибку!
— Когда я встречаюсь с такими проходимцами, все во мне кипит! Там, на передовой, мои земляки- азербайджанцы гибнут в борьбе с врагами, а здесь какой-то негодяй напивается в расчете на снисхождение. Понял теперь, в чем суть его поведения? И такого не наказать?
— Ну, успокойся, Ази, разберемся в этом деле.
4
Проступок Шарифа больше всего возмутил Мустафу. Как только ни честил он Шарифа! И как только узнал, что старшина привел его в роту, побросал все дела и устремился к нему.
— Шариф!
Рахманов сидел в землянке старшины на нарах, опустив голову и положив отяжелевшие руки на колени.
Услышав свое имя, он безразлично посмотрел на Мустафу и снова опустил голову чуть не до колен.
— Я к тебе обращаюсь!
Шариф усмехнулся:
— Ну, что кричишь? Тут глухих нет. Знаю, сейчас начнешь повторять чужие слова: зачем ушел, зачем пил, почему нас позоришь? Ради аллаха, помолчи, дай хоть минуту посидеть спокойно. Что вы все прицепились ко мне? Как будто что-то мне дали и не можете получить обратно. Нет, ты только подумай: все молчат, сидят спокойно, а свои, земляки, напали и едят поедом! Там Асланов, здесь — Гасанзаде. А теперь и ты. Пойди, поищи, нет ли там еще где азербайджанцев! Если увидишь, зови, и грызите меня вместе!
— Ну, все сказал, или нет? — Мустафа вытер ветошью руки, вымазанные машинным маслом. — Ты про совесть еще забыл. Или ее у тебя не было, и нет? Да, не думал я, что ты такой толстокожий.
— Когда дерево падает, много топоров находится. Так и с человеком стоит оступиться, как появляется куча учителей. Ну, ладно, Мустафа, все, что ты мне ни скажешь — правда. Ты прав. Говори мне все, что вертится у тебя на языке. Все плохие слова! И я тебе ничего не отвечу, не обижусь — ты же не виноват, что в наше время люди стали изменчивыми… Теперь не только друзья на друзей ополчаются, даже сыновья идут против отцов.
— Против плохого все ополчаются. И от дурного человека все отворачиваются.
— Верно, друг мой, верно! До сих пор я не делил земляков на плохих и хороших, на друзей и врагов. Иначе не услышал бы таких слов от человека, с которым едим из одного котелка, спим в одной землянке, спина к спине. Вместо того, чтобы замолвить словечко перед, Гасанзаде, защитить товарища, земляк льет воду на мельницу моих гонителей…
— Ту что, совсем свихнулся? Где твои гонители? Это твои командиры! Они о твоей судьбе больше думают, чем ты сам. Хочешь, чтобы я защищал тебя? Оправдывал за то, что ты натворил? Человек защищает другого в трудную для него минуту от несправедливости. От правды защищать не приходится!
— А если ты не можешь и не хочешь защищать, то, по крайней мере, не бубни мне в уши! Займись своим делом, дай мне отдышаться! Помолчи, черт бы тебя побрал!
— Значит, помолчи, не бубни?! Ты будешь товарищей позорить, народ наш позорить, а мы будем молчать?! С тобой надо не так еще поговорить!
Вопреки своему строгому тону, Мустафа решил вдруг, что надо поговорить с Шарифом откровенно, по душам. Но Шариф был из тех людей, кто, чувствуя свою неправоту и, видя старания товарищей наставить их на путь истинный, не раскаиваются, а еще больше наглеют. Он прямо-таки вскипел, поняв намерение Мустафы — ишь, присел, приготовился читать нотацию!
— Ну, вот, теперь я понял, что влип, влип по уши, — взвизгнул он. Ай, гардаш,[2] заклинаю тебя всеми твоими родными, дорогими и близкими: оставь меня в покое. Ну, не понимал я, что делал, ну, совершил глупость, ну, доволен ты? Чего еще от меня хочешь?
И Шариф вскочил, чтобы уйти.
— Куда? — Мустафа схватил его за рукав.
