подойти к местным жителям, спросить хлеба, еще чего-нибудь. Было у меня несколько марок. Продуктов дали, но погоню вызвали… Едва я успел к товарищу выйти. А он уже отошел. Похоронил я его на скорую руку и стал уходить в глубь леса. Шел и хлеб грыз, и картошку сырую. А леса там какие? Несколько километров пройдешь, и на какой-либо населенный пункт выходишь. Но до Польши добрался я. А там стало легче, помогали поляки. Так дошел я до Катовиц. Там один старик устроил меня на шахту. Проработал месяца три. На всякий случай бороду отрастил. Но вдруг вызывает меня к себе надзиратель-немец. Спрашивает, служил ли я в армии. Тут, как ни крути, ничего придумать невозможно… Служил, говорю ему по-польски, в тридцать девятом еще ранен, а с тех пор не призывали… Долго глядел он на меня и на фотографию, на которой я был увековечен, когда находился в лагере для военнопленных. Сфотографировали меня еще раз, сказали: иди, работай. Старик-поляк сказал мне: уходи, уходи сейчас же, а то будет поздно. А надзиратель пусть считает, что ты в шахте… Мы скажем после смены, что от коменданта ты не возвращался. Так и пошел я, и к декабрю сорок второго добрался до Украины, а в феврале сорок третьего вышел под Сморгонь. Некоторое время скрывался, потом удалось установить связь с партизанами. Ну, а с тех пор воюю…
— Да, хлебнул ты горюшка. Но хорошо, что жив остался. Уйти из фашистской Германии — все равно, что из ада вырваться… Теперь бы тебе отдохнуть хорошенько, домой съездить.
— Рано об этом думать.
— Почему?
— Дело есть одно. Если получится — хорошо, если нет — центральный штаб партизанского движения просить придется… А, может, и ты поможешь? А? По старой дружбе?
— Всегда рад помочь, Сережа! Говори, в чем дело?
— Видишь ли, я все-таки кадровый, военный. Хочу в армию вернуться. Отряд мой теперь остается не у дел, наши места освобождены, в Польшу партизан если перебросят, то не всех…
— Но ты — в таком состоянии… Инвалид, в сущности…
— Это не мешало мне воевать в партизанах, командовать отрядом. Все бывало. Рука ничего, не мешала. Стрелял не хуже других… Но ведь я давал присягу! И в плену я об этом помнил, и потом, в партизанах, не забыл, что я — офицер, временно выбывший из строя. Армия идет на запад. Я ее дождался и должен быть в строю. Скажи, мог бы ты оставить меня в своей бригаде? Кем угодно!
— В принципе — да. Но вопросы такие — переход из партизан в кадровую армейскую часть — решаю не я. Кадровики. Направят ко мне — приму с радостью. Буду просить, чтобы направили. Но послушай меня: после всего пережитого, не лучше ли тебе хоть немного подлечиться? Отдохнуть? Семью навестить?
— Твои солдаты разве меньше моего пережили? А на отдых и лечение их никто не посылает, пока не ранят. Я живой; о семье знаю. Чего еще? Воевать должен!
Ази не знал, что ответить.
Сирота сам наполнил стакан водкой и выпил одним духом. Встал. Надел шапку.
— Ну, вижу, ты стоишь на своем. Дай адрес полевой почты, скажи номер бригады. Выйду на большое начальство. Может, получу направление в твою бригаду. Хотелось бы быть под твоей рукой… И больше не расставаться до конца войны. Сегодня у меня праздник. Если бы не дела, посидел бы у тебя еще. Место спокойное, еды вдоволь, генерал — гостеприимный, кто от этого бежит? Но надо идти. До свиданья, Ази.
Они обнялись.
Потом Сирота и его молчаливый спутник шагнули за порог и пошли, не оглядываясь.
Глава десятая
1
Генерал Вагнер острыми ястребиными глазами впился в карту. Карта наспех нанесенными стрелами и знаками показывала обстановку и скупо рассказывала о событиях последнего времени. События были неутешительными, обстановка ничего хорошего не сулила. За неделю боевых действий немецко-фашистские войска отступили от Витебска до Сморгони. Все попытки задержать русских, контратаковать окончились неудачей. Стрелы, обозначавшие направления контрударов, наткнувшись на встречные удары русских, сгибались, плющились, поворачивали обратно. Гигантский вал русского наступления сметал все на своем пути. Своим холодным практичным умом генерал взвешивал положение группы армий «Центр» и приходил к выводу, что оно незавидное. Еще недавно ему и в голову не могло прийти, что за столь короткий срок будет взломана вся немецкая линия обороны, сооруженная с такой продуманностью и тщательностью.
Особенно мощные оборонительные укрепления были возведены в районе Орши-Витебска. Первая полоса укреплений глубиной от трех до семи километров. Две линии окопов полного профиля, огневые точки, убежища, минные поля… Вторая полоса ничуть не уступала первой, и по западному берегу реки Березины шла еще одна линия укреплений, и все они заблаговременно были заняты войсками.
Гитлер лично интересовался строительством укреплений, придавал им исключительное значение, Белоруссию он называл «воротами Берлина». Он требовал укрепить эти ворота. И что же? Русские распахнули эти ворота настежь. Отступал не только танковый корпус Вагнера — вся армейская группировка «Центр» не выдержала натиска и отходит, а русские прорываются вперед, берут войска фюрера и в клещи, и в тиски, охватывают, окружают, бьют по частям! А сзади действуют партизаны — рвут мосты, минируют дороги, ввязываются в бои с регулярными частями немецкой армии. Какие преграды можно поставить русским? Как задержать? Вся надежда на то, что удастся раньше них отойти на рубеж реки Вилия. Там надо зацепиться, перегруппировать силы. Только там, больше негде!
Неслышно вошел адъютант Макс Зонненталь, доложил о прибытии Динкельштедта.
— Зовите, — сказал Вагнер, не отрываясь от карты.
И даже когда Динкельштедт вошел и поздоровался, он, не оборачиваясь и не отвечая на приветствие, сказал:
— Подойдите сюда, Динкельштедт. Видите, как выглядит линия фронта? Куда мы оттеснены за эти десять дней?
— Враг имеет большой перевес в силах, мой генерал. Даже сейчас его резервы не истрачены, перевес сохраняется, порой просто невозможно удержаться под их натиском.
— Невозможно? Но ведь мы в обороне, и сил у нас вполне достаточно. Просто мы их не можем эффективно использовать, и в этом давайте признаемся!
Вагнер повернулся наконец к Динкельштедту и взглянул в лицо командира дивизии. Никогда он не видел Динкельштедта в таком удрученном состоянии. Лицо бравого генерала, давно небритое, поросло неопрятной щетиной, воспаленные глаза были красны, одежда помята, сапоги давно нечищеные. Динкельштедт перехватил удивленно-презрительный взгляд Вагнера. «Да черт с тобой! — думал он, глядя на карту, где были перечеркнуты названия оставленных корпусом городов Толочин, Плещеницы, Вилейка, — сунулся бы туда, где я был, посмотрел бы тогда я на тебя!»
— Фюрер никогда не простит нам отступления, — сказал Вагнер. — Вы хоть представляете, чем все это кончится?
— Представляю. Но, мой генерал, предположим, что на данном направлении мы отступили по своей вине… Корпус отступил, моя дивизия отступила… Но ведь отступает и вся группа армий «Центр»?! В этом кто виноват?
— Вы о себе подумайте, Динкельштедт. Ваша дивизия отходит под натиском бригады небезызвестного вам генерала Асланова, нашего старого знакомца. И надо признать, этот молодой генерал действует решительнее и изобретательнее, чем вы. Так что не вам рассуждать о том, почему отступает вся группа армий «Центр». Смотрите сюда! Вот Сморгонь. Вот река Вилия. Русские не должны перейти через нее, слышите?
