бессмертия…
Вдалеке зазвучала песня. Вниз по узкой улочке шла процессия — черт в мохнатой шкуре, кот, дед, баба, медведь, чабан, казак и коза. Над ними плыла звезда на шесте.
Когда-то давным-давно, в будущем ХХI веке, еще не родившаяся сейчас Даша Чуб, возвращаясь ночью домой, приблудилась к почти таким же колядникам — черту, казаку, представившемуся ей не Василием, а Вакулой, и бродила с ними всю ночь, распевая песни, смеясь, стучась в незнакомые квартиры, где им подносили шоколадки и чарки. И напилась страшно, и совершенно не помнила, как вернулась домой.
завел мужской голос.
Чуб засмеялась от необъяснимого счастья. Эту щедровку они с Вакулой и горланили тогда ночь напролет.
И Даша вдруг окончательно ощутила себя заблудившейся во времени — нет, находящейся вне какого-либо времени! Она не знала, щелкнула ли Акнир снова пальцами — но это не имело значения. Ибо улица, на которой они стояли, могла быть в любом году. И в любом году могла плыть звезда на шесте. И в любом году узкую улицу мог залить девичий смех. И щедровка звучала….
Чуб открыла рот и подхватила:
ответили ей.
И ей показалось, что эта песня звучит сразу во всех годах. И в 1917, и в 1972, и в их ХХI веке. И снег скрипит под их ногами. И девки смеются. И они стоят тут столетья, сразу во всех столетьях. И Акнир плачет у нее на груди, то ли от радости, то ли от горя, оплакивая свою мать и радуясь, что она будет жить.
Время не имеет значенья. Все самое главное, важное — существует всегда!
Даша не думала об этом, не формулировала. Легко отказавшись от огромности власти, она не знала, что в минуту ей довелось познать то, что способна вместить в себя одна владычица Вечного Города — время, не имеющее конца и начала.
Она просто смотрела сквозь время, видя, как под одним его слоем просвечивает другой, под одним годом — иной, и так без конца. И улыбнувшись подарку, о котором не знала, засмеялась и тряхнула Акнир.
— Хватит рыдать! Домой страшно не хочется… Пошли еще куда-нибудь развлечемся. Айда с ними! Давай подпевай мне:
Глава шестнадцатая,
в которой наряжают настоящую елку
Новый год, 1916 год.
пели за окном.
— Теперь заходи, — крикнула Катя.
Маша шагнула в комнату. Постояла на пороге. Медленно пошла к огромной наряженной елке.
На ее ветках горели тонкие восковые свечи на золотистых прищепках, на красных гарусных нитках висели краснобокие яблоки, пряники, разноцветные хлопушки, стеклянные шары.
В Машину старую квартиру на Фундуклеевской нельзя было пускать посторонних, потому все праздничное убранство — от пола, натертого мастикой, до традиционного оливье на столе — было делом Катиных рук.
— Ну как? Хорошо я придумала — Новый год вместе отметить? — спросила Катерина.
Маша не ответила, стояла у ели, слегка наклонив голову влево, со свойственным ей отрешенно- пустым взглядом.
Дображанская взглянула в окно — погода вышла под стать празднику, с улицы стекло перекрыла струящаяся белая штора пушистого снега, стекла прорисовал дивными цветами старатель-мороз. И на душе Катерины стало радостно-празднично:
— Посмотри, какой сказочный снег, мороз, красота! Как можно не быть счастливой в эту минуту?
— В эту минуту, — тускло сказала Маша после секундной заминки, — мастеровой на Подоле спьяну забивает насмерть жену. На Контрактовой замерзает ребенок. Мальчик. Пять лет. Три минуты жизни ему осталось всего… Из-за этого снега с морозом нынешней ночью в Киеве погибнет 17 человек и полсотни животных. Прости, Катя, трудно мне быть счастливой, глядя на него, — лжеотрок произнесла это устало и впрямь извинялась за свою неспособность быть счастливой.
— Так побежали… — вскинулась госпожа Дображанская.
— Куда?
— Спасать мальчика, женщину…
— Всем не поможешь, Катя. А этим двум я уже помогла.
— Вот так ты и живешь, Маша? — охнула Катерина Михайловна. — Каждую минуту?
Она вдруг окончательно разгадала причину странной, столь раздражающей Дашу, отрешенной заторможенности Отрока Пустынского. Ее безрадостного лица, пустых глаз, привычки постоянно прислушиваться к чему-то неслышимому, говорить с глубокими паузами, то и дело отвлекаясь на что- то.
Не было у Маши минуты для счастья! Ибо не было в христианском мире ни одной счастливой минуты — каждую минуту кто-то страдал, умирал, терзал и терзался. И счастлив мог быть только тот, кто не знал об этом, — иными словами, все-все люди на свете, кроме их Маши.
Кате стало страшно за нее. Каково это — знать каждый миг о всех зверствах, творимых в этот миг на земле? Знать, что ты в силах помочь… Можно ли, зная, что можешь, — не прийти на помощь? И можно ли, помогая всем и всегда каждый миг, не утратить себя?
Не зря Даша Чуб переживала, что их Маша пропала. Их Машу растащили, разобрали по дням, по