но возвышавшийся перед ним на трех пьедесталах памятник княгине Ольге, Андрею Первозванному и Кириллу с Мефодием — претерпел дивные изменения. В 1911 его еще не открыли — нынче успели прикрыть. Стоявшие по бокам Апостол Андрей и просветители Кирилл с Мефодием — были зашиты фанерой, а монументальная княгиня пропала. Вместо нее на центральном пьедестале скромно стоял маленький бюстик Тараса Шевченко.
— Разве Шевченко и у большевиков был герой? — удивилась Даша.
— Борец с царским режимом.
— Как и у патриотов?
— У них он борец с царским режимом за независимость Украины. Хотя полгода назад красная власть убивала за один украинский язык. Но Ленин решил, что Тарас и язык — те самые бусы, на которые легко купить наших патриотов. И не прогадал, сволота…
— Бедный Шевченко, — посочувствовала классику Даша. — Вот и будь после этого знаменитой. Каждый тебя имеет, как хочет. Вечно Тарасом все дыры затыкают.
Спустившись обратно по улице Жертв Революции на Царскую площадь, ставшую площадью Интернационала, Чуб скептически посмотрела на еще один памятник, поместившийся в центре клумбы, рядом с трамвайной остановкой в стиле Модерн. Возвышающаяся на пьедестале из фанерных листов уродливая гипсовая статуя женщины с ружьем в руках была явной альтернативой пропавшей без вести первой христианки Руси.
Памятник царю Александру II перед Царским садом тоже исчез, на его пьедестале поместился рекламный щит «Сад Первого мая»
Судя по количеству переименований и натыканных по Городу новых монументов, явившаяся в Киев всего несколько месяцев назад новая власть намеревалась обосноваться здесь всерьез и надолго. Но намерения их были пока из фанеры и гипса.
На перекрещенной Думской — Советской площади у входа в Городскую Думу обнаружился новый шедевр — черный бюст Маркса на двух кубах. Одну руку Карл сунул за борт пиджака, другой почему-то не было вовсе. Вместо архангела Михаила шпиль думской башни украсила пятиконечная звезда.
По Крещатику (вопреки всем ветрам перемен оставшимся просто Крещатиком!) ехал оптимистичный агиттрамвай с развевающимися кумачовыми флагами.
Прямо на площади шло площадное действо — посреди оцепленных плотной толпой зевак деревянных подмостков стояла точно сошедшая с революционного плаката гражданка в мешковатой блузе и красной косынке. От ее рук и ног в разные стороны шли неестественно огромные, выкрашенные в черный цвет бутафорские цепи — каждое звено с полметра длиной. Цепи держали четверо мужчин в костюмах «душителей людей» — поп в длинной рясе, буржуй в котелке и пиджаке с жилетом, генерал с золотыми мочалками вместо погон и некто в короне — видимо, сам батюшка-царь. За сценой играла трагическая музыка. Гражданка в красной косынке энергично и безуспешно вырывалась из цепей (причем, похоже, больше всего усилий артистка прилагала, чтоб не разорвать картонные путы)
прочла Даша название действа на круглой афишной тумбе, неподалеку от Маркса. Тумба была облеплена афишами с множеством тоже агит — игровых кинофильмов. И когда только успели отснять? «Вставай, проклятьем заклейменный!», «Да здравствует красная армия!», «Красный кобзарь».
Внезапно музыка стала жизнеутверждающей, публика на Советской площади вскрикнула от восхищения — подпрыгнув, гражданка сделала сальто-мортале, с легкостью разорвала оковы и принялась отплясывать, демонстрируя радости свободной женской жизни. Откуда ни возьмись на сцену вышли другие краснокосыночницы с алыми флагами.
Им вторили такие же красные косынки Крещатицких девиц — завязанные не под подбородком, а на затылке, что тоже символизировало не подчиненный, а новый статус освобожденной женщины.
Одна из таких красномакушениц немедленно сунула засмотревшейся на представление Даше в руке две листовки «Как вести себя беременной женщине» и «Право женщины на аборт».
— А вот это вы правильно! — оживилась Даша. — Я давно говорила, во всех интервью… Что это за тоталитарный режим? Случайно залетела, и все — рожай или сдохни! Мало того, они ж нас за аборт еще и сажали в тюрьму… Как преступниц. Хорошо хоть потом этот дурацкий закон отменили, иначе бы я…
— Вы совершенно правы, — краснокосынщица круглоглазо посмотрела на Дашу. Страшно молодая и столь же страшно серьезная, она представляла резкий контраст со своим спутником — белозубым улыбчатым парнем в рубахе с армейским ремнем. — Вы совершенно правы, товарищ…
— Даша, — подсказала Даша.
— Вы, товарищ Даша, прямо как товарищ Коллонтай говорите.
— А кто такой Коллонтай?
— Вы не знаете? — растерялась девушка и машинально перевела взгляд на афишную тумбу.
ТРЕТЬЕ ГОСКИНО
зачла Даша. И заметила рядом:
— Коллонтай — артист? — догадалась Чуб. — Цирковой?
— Товарищ Коллонтай, — вздрогнула девушка, — нарком пропаганды Украины.
Спутник краснокосынщицы весело прыснул:
— Как ты можешь, Копытин, — взвилась девушка. — Это контрреволюционные стихи!
— Серьезно? — рожающие мужчины увлекли Дашу даже больше кодекса беременных женщин и их права на аборт. — Пошли послушаем, — предложила она Акнир, тыкая пальцем в афишу. — Это тут рядом, в цирке…
— Как хочешь, — сказала Акнир, став вдруг похожей на кошку в ожидании мыши.
Или неотвратимой беды.
Одним из главных украшений устремленной к Катиному дому Николаевской улицы, прозванной за красоту и изыск Киевским Парижем, был двухэтажный полукруг цирка в стиле Модерн. Теперь улица звалась Городецкого в честь архитектора Катиного дома и мало походила на Париж… Вместо разрушенного в 1941 женственного полукруга цирка стоял уродливый прямоугольник коробки кинотеатра «Украина».
Да и вообще, пройдясь по Верхнему Городу, Катерина отметила отсутствие множества модерновых зданий. Не было так приглянувшегося ей дома с вьющимися по фасаду лепными розами на Садовой, 13. Не было многих… Киев перестал быть градом-модерн. И лишь сейчас Екатерина Михайловна поняла, что ее дореволюционный Киев — был им.
Град-Златоглав, еще в конце 19 века состоящий из бесчисленных парящих в небесах золотых куполов, маленьких домиков, хаток и обширных пустот, на сломе веков, ознаменовавшемся властью Модерна, всего за пару десятилетий вырос в многоэтажный европейский Город — Третью столицу Империи. И во время
