кивнула, увидев нужное.
Поднявшись на третий этаж, Катерина прошла по устланному ковром коридору. Дверь номера Котарбинского не была заперта. Гостья толкнула ее и оказалась в просторной и светлой комнате посреди заправлявшего в ней художественного и антихудожественного беспорядка. Повсюду стояли мольберты с начатыми картинами. Под длинной лавкой у стены красовалась живописная куча мусора: коробки из-под спичек и папирос из лавки Соломона Когена, окурки, обрывки бечевки и бумаги, заметенные туда «аккуратным» хозяином, возбужденный голос которого долетел из соседней комнаты:
— Вот так, моя милочка… Ах, какая милая головка… Взгляните на меня… какой взгляд… какая прелестная меланхолия…
По-видимому, живописец был там с какой-то миловидной натурщицей, и, помня, что последние позируют не только в одежде, но и без нее, Катерина решила быть вежливой.
— Вильгельм Александрович… — позвала она. — Простите, что я без стука… Дверь была открыта… Я к вам по делу.
— Ах, какой чудный я слышу голосок… Кто у нас здесь?
Вильгельм Александрович немедля появился на зов. Он был еще достаточно молод, белокур, светлоглаз и весьма приятен на вид, с волнистыми волосами, прекрасно прорисованными бровями, небольшой аккуратной бородкой и мягкими обходительными манерами, мгновенно обволакивающими тебя, словно ласковый, теплый, гостеприимный плед.
— О! — восторженно встретил он красавицу Катю и машинально поправил свою испачканную краской широкую рабочую блузу. — Рад, очень рад принимать у себя таких восхитительных дам. Я еще не видел на Киеве подобных красавиц… Вы по делу… Как обычно? Портрет?
— Да… я хотела бы, — Катя отметила, что поляк по происхождению путается в единственном и множественном числе, но во всем остальном он произвел на нее самое благоприятное впечатление. Он походил на человека, взаимно влюбленного в жизнь.
Перед приходом сюда ей удалось найти в сети очень немного информации, но хватило немногого, чтобы понять — Вильгельм Котарбинский был неисправимым романтиком. В юности влюбился в кузину и в живопись. Но жениться на первой воспрещала суровая католическая вера, а стать живописцем — запретил шляхтич-отец. Тогда юноша просто сбежал из дома в Рим, где вскоре получил звание «Первого Римского рисовальщика». Приехав в Киев, после росписи Владимирского собора он легко и быстро вошел в моду. Рисовал тоже — легко и быстро. Зарабатывал легко и быстро тратил деньги. Все же женился на своей кузине, но легко и быстро разошелся с ней…
И сейчас тоже воспринял Катин визит легко и быстро перешел к делу:
— Чудный свет… Я прошу вас сюда.
Катя послушно встала на указанное художником место. Котарбинский подбежал к мольберту, бросил какой-то незаконченный рис унок прямо на пол, сменил его на чистый лист, схватил карандаш и принялся за работу.
— Ах, до чего ж вы красивы… Клянусь, вот истинное счастье — запечатлеть на бумаге такую диковинную красоту… и такой дивный контраст… — продолжал приговаривать он.
Дивная скорость исполнения заказа изумила Катю — однако не слишком. Возможно, увидев даму в дорогих украшениях, художник сразу уразумел, что она будет щедрой. А возможно — и даже, скорее всего, как и прочие, был сражен наповал красотой темноглазой Кати и, как случается с творческими людьми, понесся за новым вдохновением, забыв про прелестницу в соседней комнате. Последняя же наверняка модель, работает за деньги, а значит, будет ждать сколько угодно.
— Придвиньтесь, прошу вас… — сказал он.
— Придвинуться к чему?
Он не ответил на вопрос, увлеченный работой.
— Давно я не видел таких фантастических дам… нет… таких, как вы, никогда… Только сегодня… Дивный сегодня день, вы не находите?
Катерина невольно обратила взор к тусклому дню за окном — там моросил мерзкий мелкий дождик — трудно было придумать погоду противней. Но Котарбинский был увлечен даже сегодняшним днем.
«„Врубель для бедных“, — вспомнила определение Катя. — Но в жизни он скорее уж Врубель наоборот…»
Вильгельм Александрович и Михаил Александрович… Оба поляки по крови. Оба выбрали путь живописца, вопреки воле родителей… Оба приехали в Киев расписывать собор по приглашению профессора Прахова. У обоих была несчастная первая любовь… Но Врубель увидел в ней бездну. А для Котарбинского даже печаль стала светлым вдохновением. Оба сошлись с женой профессора Эмилией… Но для первого она стала той самой неразделенной любовью — его собственным ангелом ада, а для второго — ангелом-покровителем, лучшим другом. Вильгельм умер в старости у нее на руках…
Дивный пример, как одни и те же люди и вещи могут стать горем одного и счастьем другого. Как в горе может прятаться страшное счастье. А в счастье — горе. Именно способность проваливаться духом в бездонные миры породила гений Врубеля. Творчество ж Котарбинского оказалось таким же поверхностным или, скорее, парящим — легким, как его нрав.
За исключением разве что одного полотна — Черного Ангела с лицом прекрасного чудища, с глазами, полными темной бездны… Той самой бездны, которой были наполнены взгляды всех персонажей Врубеля.
— Маша, что ты делаешь?! — вскричала Чуб, едва не выпустив из рук принесенный с кухни поднос с ритуальной едой: сытой, кутьей и благоухающими пирожками.
С трудом умостившись на узком пространстве, упершись ногами в мраморный портал камина, Маша сидела на каминной полке и напряженно смотрела на дверь через лошадиный хомут.
— Ты че, хочешь увидеть привидение? — раскусила ее Даша Чуб.
— Ты сказала, что кошки на кого-то шипели… — оправдалась Ковалева. — И ступа вдруг лопнула. Здесь кто-то есть. Кто-то уже пришел к нам…
— Белая Дама. А ты кого ждешь? Его? Врубеля?
— Не обязательно…
— Ладно трындеть! — поставив поднос, Чуб подошла к Маше и помогла той спуститься на пол. — Хочешь увидеть его, так и скажи. Мира ща-с нет. И ты тоже, — обратилась она к Акнир, появившейся в дверях с круглым трехногим металлическим горшочком в руках. — Неужели так трудно сказать, что ты хочешь увидеть маму?
— Хочу, — суховато подтвердила Акнир.
Помощница Главы Киевских ведьм поставила горшок с тремя ножками в виде когтистых лап в камин на огонь. Красноватая, похожая на борщ жидкость в горшке забурлила. Из кухни в комнату уже доносились другие невероятные запахи — готовить Вася была мастерица. Оставалось надеяться, что часть яств, предназначенных мертвым, достанется также живым.
— Ну и чего было врать? «Я не жду ее, не жду», — передразнила Даша.
— Хочу. Но не жду, — вновь подтвердила Акнир. — Души умерших никогда не приходят просто так. Либо Душечкам плохо на том свете и они не могут найти покоя. Либо хотят предупредить, что плохое случится с тобой. И, понятно, я надеюсь, что маме там очень неплохо, а мне будет неплохо жить тут. Но как дочь, конечно, хочу снова увидеть…
Дочь Киевицы воровато и быстро оглядела круглую комнату Башни, словно спрашивая: «Мама, может, ты все-таки здесь?», — и резко мотнула головой.
— А я надеялась, что Врубель придет не ко мне. А к сыну… — созналась Маша. — Ведь там, в Прошлом, его единственный сын Савушка умер. Мне кажется, он должен узнать, что все же не остался бездетным. Что у него есть наследник… Должен почувствовать и прийти. Иначе я должна сама пойти в Прошлое и сказать… Я не имею права скрывать! А если скажу — должна показать ему сына. А если покажу — должна сказать Мише, что у него есть настоящий отец, и это — не Мир. А если я скажу так, Мир может обидеться, ведь он называет Мишу «мой сын». А если не скажу…
— Мамочки, Маша, какая же ты заморочливая! — возопила Чуб. — Скажи прямо, ты хочешь увидеть Врубеля?
