заходи иногда… Если потребуется что зашить, починить, погладить — не стесняйся, приходи, я сделаю.
— Спасибо, Гюляндам-нене, спасибо за все. Никогда этого не забуду, — сказал Бахман. А на самом деле он знал, что постарается все забыть и что уходит от Гюляндам-нене навсегда.
Он еще раз кивнул огорченной старухе, подхватил вещи и зашагал по тупику. У выхода из тупика, несмотря на ветер и пыль, толпились парни во главе с Импортным Наджафом. Бахману не хотелось встречаться с ними, но обойти их нельзя, другой дороги нет. Надо пройти мимо этих бездельников.
Собравшиеся на углу парни громко разговаривали, то и дело слышался смех. И вдруг все смолкли, все взгляды устремились на Бахмана, который шел, неся в одной руке старый обшарпанный отцовский чемодан, а в другой — свернутую в рулон постель. Шел и думал, что с такими вещами в автобус не влезешь. Надо ловить такси.
Если бы это зависело только от него, Бахман не ушел бы из этого двора — он привык к его обитателям. Они были неплохие люди. И даже вот эти ребята тоже, в сущности, неплохие, если не считать одного обормота, болтающего все, что взбредет на ум. Да, есть, конечно, и не ахти какие людишки. Но где нет плохих людей? К тому же если плохих не будет, то и хороших оценить некому…
Бахман шел, ни на кого не глядя. Когда он поравнялся с ребятами, Импортный Наджаф сказал:
— Что, сосед, тебе тут не понравилось, собрал манатки и уходишь?
— Наоборот, мне тут нравится, — ответил Бахман на ходу, — но в общежитии освободилось одно место, а оттуда ближе к институту.
— Ну, раз так, счастливого тебе пути!
И другие парни сказали Бахману добрые напутственные слова. И лишь того парня, который несколько дней назад, увидев его вместе с Афет, назвал чушкой, который, дескать, позже всех пришел, да раньше всех разобрался и заграбастал хорошую девушку, — парня, голос которого он слышал, а лица не видел, сегодня среди приятелей не было.
Бахман уходил из дома в кривом тупике, но половина его души оставалась тут, с Афет. Если он даже всех забудет, то ее забыть никогда не сможет. И поэтому ему лучше было с самого начала поселиться в общежитии. Он никогда не увидел бы Афет и теперь не мучился бы.
Бахман уходил, потому что не мог не уйти. Как он стал бы смотреть в глаза соседям, и особенно — Гюляндам-нене? «Что же это ты наделал?» — спросила бы она, и он не знал бы, что ответить…
Несколько дней тому назад, как договорился с Гани-киши, Бахман, не задерживаясь, прямо из института зашел в чайхану. Гани-киши, сидя за столиком, нетерпеливо посматривал на дверь. Посетителей было полно, и только в дальнем углу Бахман высмотрел одно свободное место. Но туда никто и не стремился сесть — неуютно и душно в том углу. Между тем, завидев парня, Гани-киши поспешно встал. Видно, он сожалел, что не смог сберечь для Бахмана свободное место. Чай он заказал, а вот сесть негде.
Огорченный, он вынул из кармана смятую рублевку, положил ее рядом с заварным чайником и глазами показал официанту, что заплатил и уходит.
Они вышли на улицу.
— Ты никуда не торопишься?
— Нет, Гани-баба.
— Тогда пойдем сядем хоть вон там, в садике. Чайхана — место подходящее, но что делать, если там некуда сесть?
Они направились в скверик, разбитый на месте снесенных ветхих домишек. Гани-киши был довольно высок, плечист, и Бахман был под стать ему — издали можно было подумать, что это сын с отцом или дедушка с внуком идут.
Убежденный, что Гани-киши хочет написать обстоятельное заявление в милицию и в то же время сохранить в тайне содержание заявления и потому так секретничает и заискивает, Бахман сначала решил отговорить старика от этой затеи, потом изменил свое мнение и решил, что отговаривать не станет, — старик немало пожил на этом свете, и ему лучше знать, как поступить, еще недоставало ему, Бахману, вмешиваться в чужие дела, пусть сами в них разбираются: чужая душа — потемки, никто не знает друг друга лучше, чем Гани-киши и его сынок.
Прошли в скверик, сели на пустую скамейку, и Гани-киши дважды кашлянул, как будто готовился произнести речь. Бахман с беспокойством ждал, удивляясь, почему старик тянет со своей просьбой.
— Сынок, я вот о чем хочу тебя просить… Надеюсь, ты мне не откажешь…
— Пожалуйста, Гани-баба, я готов помочь вам чем могу.
— Вот, я заранее хочу оговориться: если даже ты откажешь в моей просьбе, никто о нашей беседе не должен знать ничего… Ни Гюляндам-арвад, ни другой кто-нибудь. Как говорится, один камень снизу, один сверху, и крышка. Честно говоря, я боюсь попасть на язык Гюляндам-арвад…
Такое серьезное предупреждение Гани-киши развеяло предположения Бахмана: значит, речь пойдет не о заявлении на сына, а о чем-то другом.
— Я не болтлив, Гани-баба, умею держать язык за зубами. Что бы вы ни сказали сейчас, будьте спокойны — все останется между нами.
Гани-киши подсел к Бахману:
— Уметь хранить тайну — это качество настоящего мужчины. Я рад, что ты крепок на язык, и открываю свою тайну надежному человеку…
Гани-киши подождал, пока пройдет мимо молодая женщина с коляской, потом сказал:
— Сынок, я позвал тебя по поводу этого дела… Об Алигулу… Я уже говорил с участковым, капитаном Тахмазовым. Кое-как умолил его… Сначала он никак не поддавался, но в конце концов мы нашли с ним общий язык. Он согласен закрыть это дело… Но для этого, говорит, надо, чтобы пострадавший, то есть ты, написал, что не имеет к нему претензий, что Бахман Сарыев, то есть ты, не хочет, чтобы Алигулу судили, прощает ему… Теперь, родной мой, ты понимаешь, что судьба Алигулу в твоих руках. Как отец я тебя умоляю: прости его. Напиши об этом на листке бумаги, я отнесу, отдам участковому, и делу конец. Да, Алигулу — негодяй, мерзавец, жестокий человек… Много плохих слов можно сказать о нем. И это мой сын… Я лучше всех знаю, какой он… Но что делать?! Ребенок — это частица родительского сердца. А легко ли отрезать кусок сердца и выбросить? И тебя я понимаю, дорогой, ты пришел помочь и спас меня, а этот негодяй тебя ударил. Не так уж сильно, все обошлось, а могло быть хуже, мог и глаз выбить, — слава богу, хоть этого несчастья не случилось, а то что я тогда делал бы?
Голос Гани-киши дрожал, и, наверное, у него пересохло в горле. Вздохнув, он умолк. Бахман ждал: ему казалось, что старик переведет дух и еще что-то скажет. А Гани-киши лишь с мольбой смотрел на парня — так нищий смотрит на богача, ожидая подачки. Гани-киши заглядывал Бахману в глаза — хотел узнать, как принята эта его просьба, Бахман молчал. Ожидая совсем другого, он не был готов к восприятию того, что услышал от старика. «Так вот какая просьба ко мне у Гани-киши?!» Бахман представил себе, как в милиции читают и разбирают его прошение простить хулигана, если он такое напишет. А может, ему придется идти туда самому? Вот уж не ждал, не гадал, не думал. Он и в милиции-то был всего раз. Понятия не имел, как пишется заявление, о котором просил Гани-киши. Впервые в жизни Бахман попал в такую ситуацию, когда от одного его слова зависит, может быть, судьба человека, в данном случае — Алигулу. А может, и самого Гани-киши. Кaк быть? Ведь у Тахмазова есть акт. А теперь этот акт он, Бахман, должен зачеркнуть? Старик говорит, что был у Тахмазова… Действительно был, говорил и получил такой ответ? Может быть, Гани-киши сначала хочет заручиться заявлением, что он, Бахман, прощает Алигулу, а уж потом пойти в милицию и сказать: парень простил Алигулу, и ты, капитан Тахмазов, тоже забудь об этом происшествии, не передавай дела в суд?
У Бахмана еще не было портфеля, тетради для лекций и ручку он носил в десятикопеечном полиэтиленовом мешочке. Закинув ногу на ногу, он положил мешочек на колени и, глядя на беззаботно игравших детишек, обдумывал неожиданную просьбу Гани-киши. Что ответить, как ответить? Писать? Не писать? Жаждой мести он не горел… Вот если бы увидеть Тахмазова, посоветоваться…
— Сынок, — сказал Гани-киши, — ты, кажется, не слышал, о чем я говорил, или не понял?
— Я все слышал, Гани-баба, и все понял.
— Тогда почему молчишь?
Бахман молчал. Он и сам не знал, согласен ли дать такую бумагу, о которой, со ссылкой на капитана Тахмазова, просит старик. А Гани-киши думая, что Бахман либо боится, либо не хочет писать и тем самым спасать Алигулу.
