нельзя понять, о чем она все время твердит. А я вот действительно хочу теперь знать, какие у вас, собственно, были отношения с моим братом. Сын Себастьяна, он время от времени навещает ее, не раз рассказывал о неком господине Шоссау, ей всегда описывали его как очень милого и отзывчивого, вообще дружелюбного человека. Сыну Себастьяна тоже ведь нелегко приходилось с отцом. Да, недоразумения легко укореняются в любой семье, ах, что там говорить о чьей-то вине, это, знаете, никого не красит. Ее племянник раньше тоже часто спорил со своим отцом, пока тот, по сути, со временем не захотел больше иметь ничего общего с собственным сыном, но она, впрочем, не вправе судить об этом. Ее племянник такой приветливый, такой открытый, он так мило по-своему заботится о семье и своих детях, но Себастьян, так ей кажется, просто не выносил его. И притом не столько как сына, а скорее просто как человека, совершенно чужого ему. Себастьян не очень-то дорожил семьей. Ну, представьте себе такую ситуацию, Себастьян и сын сидят вместе в комнате, и сын начинает рассказывать отцу о своей работе в АО «Энерго» в Верхнем Гессене, а Себастьян на дух не выносил таких разговоров. Я думаю, он считал сына дураком. И терпеть не мог его глупости. А вот его невестка, напротив, и вам это известно, часто приходила к нему, особенно в конце, и очень о нем заботилась. Но вы это все и без меня знаете. А я хотела оплатить ему курс лечения. И даже подыскала для него очень милое и симпатичное местечко в Шварцвальде, где он мог бы пожить в условиях щадящего режима и немного подлечиться. Шоссау: по поводу подлечиться, так ведь он не был болен. Она: но послушайте! Может, он вам не все рассказывал. У него еще зимой случилось воспаление легких, вы ничего не знали об этом? Шоссау: почему же, конечно, он знал о его воспалении легких, но при его, Адомайта, крепком организме и собственном методе лечения, только лежа в постели, с помощью компрессов и чая с медом, ему даже врач не понадобился. Мы в конце концов однажды привезли сюда доктора, чтобы он его послушал. Она: ему хотя бы сделали рентген? Он: нет, а зачем? Доктор и так не сомневался, что у него воспаление легких. Она: но это более чем странно. Он: почему же, он этого не находит. Под конец между Адомайтом и доктором даже развернулась целая дискуссия, можно сказать, начался спор, потому как тот непременно хотел прописать Адомайту сильнодействующее лекарство, но Адомайт настоял на своем, заявив, что никаких лекарств принимать не будет, потому что однажды, когда ему было восемнадцать лет, он уже болел воспалением легких, и тоже без врачей и медикаментов, более того, он оставался тогда несколько недель в лесу, и это в феврале — марте. Он обещает ему, доктору, если заляжет сейчас в постель и хорошенько пропотеет, то будет через десять дней здоров. И после этого он прогнал доктора из дому. Госпожа Адомайт: а как он заболел воспалением легких? Шоссау: он простудился на прогулке. Шел быстрым шагом в направлении Фогельберга, начался дождь, он промок и озяб, ну и заболел. Он готов повторить ей, Адомайт был крепкого здоровья. А визиты невестки он терпел только из вежливости. Если придешь ты, то, по крайней мере, не придет твой муж, говорил он ей. А когда приходил его сын Клаус, Адомайт на час поднимался, садился на кушетку, поджимал уголки губ, нервно и лихорадочно бил мыском по ножке стола, и так в течение всего часа, пока сын не уходил, а потом он все еще оставался сидеть и беспомощно глядел перед собой. Мой сын — форменный идиот, произносил он в который уже раз. Он работает в АО «Энерго» в Верхнем Гессене и говорит и думает только понятиями этого самого верхнегессенского АО «Энерго». У него на уме одни цифры, он беспрерывно считает. Бегает по комнате и говорит только о том, сколько стоит один киловатт-час и сколько киловатт-часов сберегает экономичная электролампочка, которую можно приобрести в верхнегессенском АО «Энерго». Он высчитывает это у меня под носом до последнего пфеннига. Стоит ему войти в комнату, как он тут же начинает говорить. И исключительно только о верхнегессенском АО «Энерго». Ни слова о своей семье, ни полслова о сыновьях Патрике и Флориане, только о своей фирме. Когда-нибудь позднее, говорит он, мои дети тоже начнут работать в верхнегеесенском АО «Энерго». Существуют специальные учебные заведения, и дети сотрудников фирмы всегда имеют преимущество при поступлении. Госпожа Адомайт: но это же унизительно, как он отзывался о Клаусе! И то, что он мог так зло говорить о собственном сыне! Нет, может, он в вашем присутствии все преувеличивал, у него, знаете ли, всегда была склонность к преувеличению. Вечно этот грубый юмор. Сидит на кушетке и корчит рожи, он так и раньше всегда делал, такая у него манера шутить. Позади них опять послышались громкие голоса. Но мы же постоянно должны помнить о том, сказал Харальд Мор, какое великое зло причинили мы людям, наша историческая ответственность в том и заключается, чтобы всегда помнить об этом и никогда не забывать о своей вине. Тетя Ленхен: но как она может о чем-то помнить, чего не испытала вообще? Она постоянно почему-то должна помнить о том, чего в ее жизни не было, а о том, что она пережила, ей помнить нельзя и даже запрещается говорить об этом, например о трудовом фронте в период рейха. Он: но все дело в том,
Жанет Адомайт вздернула брови и нервно прикусила губу. Семейство Мор переглянулось. Господин Брайтингер с интересом поднял голову от «Вестника Веттерау». Но на выходку тети Ленхен особого внимания никто не обратил, поскольку в комнате раздавались одновременно не менее двадцати женских и мужских голосов. Шоссау прошел в кухню и достал себе из холодильника пива. Он бросил при этом взгляд в окно и увидел, как внизу по переулку несколько раз прошел туда-сюда Антон Визнер, бросая взгляды наверх, на окна квартиры Адомайта. А в горнице сейчас доминировал над всем разговор между госпожой Рудольф и господином Брайтингером. Тот по-прежнему сидел в вольтеровском кресле, а госпожа Рудольф с рюмкой ликера в руках заняла место на кушетке рядом с ним, она была заметно под хмельком. Она: мужчинам хочется обязательно спорить, а ей кажется, для них было бы лучше отправиться на футбольное поле, потузить там вволю мяч, любую политику вообще лучше всего делать там, гоняя мяч по полю и забивая друг другу голы, но, правда, мужчины уже постарели, они больше не могут лупить по мячу, и им не остается ничего другого, как уйти в политику. А, кстати, какую позицию занимал Адомайт, она имеет в виду политическую, она ведь его совершенно не знала, однако у него в шкафчике стоит превосходный ликер, как она только что установила. Госпожа Рудольф захихикала и налила себе еще рюмочку. Последнюю неделю она два дня пила только минеральную воду. Целых два дня, со вторника утром до среды вечером. Какая самодисциплина! Так что сегодня ей можно. Тем более что она ест тартинки с бесподобной семгой с розентальского фарфора. Ах, что за напасть, теперь еще и майонез капает. Откуда у какого-то Адомайта такой дорогой фарфор? А ведь так по людям ничего вроде и не заметно. Все выдают себя за бедных, а на самом деле настоящие богачи. Адомайт всю жизнь, поди, тоже проходил в бедняках, а в действительности скопил неимоверное богатство. Брайтингер: Адомайт, если она все еще желает получить ответ на свой вопрос, был социалистом, а возможно, даже и коммунистом. Она: ах! Вот никогда бы не подумала. Откуда ему это известно? Брайтингер: чутье подсказывает. Адомайт был не из кошерных. Она: ну, теперь вы вдобавок прибегли еще и к еврейской лексике. Хотя Штробель тоже всегда употребляет еврейские словечки: козел отпущения, например! Ха-ха-ха! А, фрау Штробель? Идите сюда, выпейте с нами рюмочку отменного апельсинового ликера, надо же и вам что-то получить от этой жизни. Фрау Штробель глянула из-под тяжелых от горя и опьянения бровей, и ее взгляд не выразил ничего определенного, она только уставилась на знакомую бутылку. Здесь это ничего не стоит, сказала госпожа Рудольф. Но фрау Штробель уже снова вернулась в свое прежнее состояние и ничего не ответила. Если бы она не была так обессилена,
