столько даже будущее, сколько настоящее: так, в «благословенные пятидесятые» в них преобладал оптимизм, а через двадцать лет воцарился дух мрачных опасений. Еще я убедился, что пристойнее всех прочих выглядят, как правило, ошибки «в сторону консерватизма» — особенно если прицел взят не дальше чем на поколение вперед: ведь по-настоящему радикальным изменениям всегда нужно время, чтобы пустить корни. А также уяснил, что один из самых вопиющих промахов, какие только может допустить прогнозист, — это попытка прямо экстраполировать современные тенденции на будущее. Корректный ход — высказать осторожное предположение, что данный тренд может продлиться.
Наконец, моя работа послужила напоминанием, что жизнь — темная лошадка и в рукаве у нее всегда полно карт, которые невозможно угадать. Если и читатель задумается лишний раз о том, что попытки разглядеть, «как оно там, за поворотом» никогда не удастся превратить в точную науку, — значит, цель достигнута.
1.
В 1946 году скончалась самая прославленная в истории науки клеточная культура. Век ее оказался необычайно долог, во всяком случае, по меркам существа, у которого она была взята, — 34 года.
Клетки куриного эмбриона хранились в Рокфеллеровском институте медицинских исследований (ныне Рокфеллеровский университет) в Нью-Йорке. Весь этот срок без малого — с 1912 года до самой своей смерти в 1944-м[1] — о них заботился хирург Алексис Каррель родом из Франции, ставший пионером в пересадке органов. Авторитетный ученый-медик стремился доказать, что биологические ткани могут прожить гораздо дольше того предела, который считается для них естественным. Несколько десятков лет он тщательно удалял из цыплячьих фибробластов накапливавшиеся продукты распада и умер в убеждении, что наступит день, когда то же самое можно будет проделать с человеческим организмом. Последователи Карреля решили прекратить эксперимент не потому, что сочли его неудачным — в конце концов, клетки на целых два года пережили своего сеятеля и хранителя, — но, напротив, потому, что были убеждены в успешном завершении задачи. Продление жизни, в том числе человеческой, казалось близкой реальностью.
Двумя десятилетиями позже другие исследователи обнаружили в работе Карреля методологическую ошибку и пришли к выводу, что при каждом переносе в свежую питательную среду он по небрежности пополнял состарившуюся культуру новыми клетками. Однако устранить пагубный эффект было уже невозможно. Покуда фибробласты здравствовали, газета «Нью-Йорк уорлд телеграм», ежегодно в январе отмечавшая с помпой их «день рождения», и другие распространители сенсаций сподобились объявить, будто в лаборатории ученого бьется целое сердце, извлеченное у курицы. Впрочем, каковы бы ни были огрехи Карреля, его труд, несомненно, вдохновил коллег продолжать путь, на котором потерпел неудачу знаменитый конкистадор Понсе де Леон, — поиск источника вечной молодости или, по меньшей мере, долголетия.
Почему бы и нет? В течение XX века продолжительность человеческой жизни круто скакнула вверх. Скажем, средняя американка 1900 года рождения могла, скорее всего, дожить до пятидесяти с небольшим, а ее праправнучка, появившаяся на свет столетием позже, имеет неплохие шансы погасить восемь десятков свечек на своем именинном торте, не опасаясь, что вдох-выдох станет для нее последним. Это во многом заслуга людей в белых медицинских халатах.
Врачи и впрямь помогли нашим современникам жить дольше — совершенствуясь в излечении травм и инфекций, поощряя разумную гигиену (бесчисленному множеству пациентов сохранило жизнь то, что в конце позапрошлого века хирурги начали мыть руки, прежде чем погрузить их в тело больного) и разъясняя вред таких дурных привычек, как курение. Но заветная цель Карреля остается за пределами возможностей науки. Мы ощутимо продлили свои земные сроки, однако им все еще далеко до тех полутора-двух столетий, что пророчил наступившему веку не один футуролог.
Приятно тешиться мечтой, что прогресс науки если не сегодня, то послезавтра избавит нас от большинства житейских тягот (смерть, несомненно, главнейшая из них). Однако ограничения, налагаемые на теорию практикой, сплошь и рядом опрокидывают наши представления об идеальном будущем. Хрупкость и уязвимость людского тела делает его особенно притягательным объектом для подобных пророчеств. С каждым годом человечество тратит все больше средств на поддержание физического здоровья. Мы не перестаем надеяться и ждать, что в один прекрасный день ученые сделают сказку былью.
При всех успехах медицины, что увидел двадцатый век, ее реальные возможности намного уступают размаху предсказаний насчет сроков телесного бытия. Мечтая наделить нас долговечностью, медицинская наука предполагала к тому же, что все эти сотни лет жизни отдельно взятого человека протекут для него не в пример благополучнее, а в чем-то много необычней прежнего. Небывалые перспективы, которые, казалось, сулил прогресс биологических наук в 1950–1960-е годы, совершенно вскружили головы тогдашним фантастам. Вплоть до предсказаний, будто в ближайшие сорок лет ученые найдут чудесные панацеи от ранее неизлечимых болезней и даже способ осчастливить всех желающих зеленой «хлорофилловой» кожей или рыбьими жабрами.
Не все, однако, были склонны обольщаться до такой степени. Когда Уотсон и Крик в 1953 году описали двойную спираль ДНК, кое-кто из коллег назвал их открытие ящиком Пандоры. Стоит нам постичь механизмы наследственности, опасались скептики, как тут же распахнется дверь в антиутопию Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» — кошмар, где обществом будут править элитные особи, выведенные методами генной инженерии. Изучение мозговых структур способно помочь в борьбе с заболеваниями психики, — но оно же может стать идеальным инструментом для каких-нибудь будущих неофашистов, чтобы держать массы подданных в узде.
Сотни лет каждая новая крупица знаний о биологии человека вела в конечном итоге к улучшению качества жизни. Однако на пороге XXI столетия появились опасения, что теперь мы узнали, возможно, слишком многое, чтобы чувствовать себя в безопасности. Собранные здесь прогнозы дают примеры как катастрофизма, так и оптимизма, представляя весь спектр предсказателей, полагавших, что наука по тем или иным резонам в корне поменяет принципы функционирования наших тел. И если говорить о раздутых страхах и преувеличенных надеждах по поводу сегодняшней медицины, то начать, наверное, стоит с самого начала: с деторождения.
В 1920-е годы блестящий шотландский ученый-генетик Джон Бёрдон Сандерсон Холдейн описал процесс, названный им эктогенезом, при этом с необъяснимой суровостью вычеркнув из таинства зарождения новой человеческой жизни многие утешительные стороны. Согласно его теории, в новом веке разнополые игры в постели (на пустынном пляже, заднем сиденье автомобиля и т. п.) заменит лаборатория, где сперматозоид «вручную» соединят с яйцеклеткой, а эмбрион на ранних стадиях будет развиваться в искусственной среде внутри специального устройства.
Холдейн считал, что в нашем столетии «потворствовать» традиционному деторождению будет лишь горстка свихнувшихся технофобов. В своих фантазиях, оглядываясь на переломный век из далекого будущего, он описывал, как Франция стала первой страной, принявшей идею эктогенеза: начиная с 1968-го там «ежегодно этим методом производилось на свет 60 тысяч младенцев». В Англии же «насчитывалось меньше 30 процентов детей, выношенных и рожденных женщиной».
Труды Холдейна были продолжены рядом исследователей во второй половине века. Среди них итальянский медик Даниэле Петруччи, который в 1960-е научился оплодотворять человеческую яйцеклетку вне матки и поддерживать жизнь эмбриона до тех пор, пока сформируются конечности и глаза. В 1966 году Петруччи помогал советской науке в безуспешных попытках искусственно дорастить плод до момента рождения. Его работы, наряду с другими тогдашними успехами биологии, убедили очень многих ученых и прогнозистов, что близится эра «детей из пробирки». В ходе советского эксперимента футурологи Герман Кан и Энтони Винер предсказывали, что она может «со значительной вероятностью» наступить около двухтысячного года.
Будто недостаточно фантастичен был образ миллионов зародышей, растущих в лабораторных
