Река с быстрым течением

Аглая Андреевна проходит по коридору дальше, вся в делах, изобразив глазами грусть и некую вечность, которые не поддаются осмыслению.

Здравствуй — кивнула Аглая Андреевна, руки не подав и не пригласив на чай; она ничуть не больна, выглядит прекрасно, как и раньше. Да и не могла же она измениться внешне за эти шесть дней или за восемь, сколько их там прошло. А вот он, Родионцев, в минуту встречи весь напрягся, и актерская морщина возникла, и он нес ее, эту морщину, на лбу, как нитку, которую никто не отряхнет, а свои руки заняты. Ему вдруг приходит новое объяснение: в последнее время он был говорлив, много расспрашивал, и Аглая Андреевна отстранила его, как бы убоявшись, что он прежде времени обнаружит какие-то тайные стороны или пружины их общеделовой жизни.

Такое нередко, но нет, нет, нет, нет, не был он расспрашивающим, он говорлив, несколько напорист, а может быть, просто восторжен по весне, не более того. Он даже с досады не бывал язвителен, именно что говорлив — и никак не больше.

* * *

Вика не заглядывает к ним в отдел и не подходит в коридоре, чтобы вместе пойти пообедать, но Вика звонит — и пока еще довольно часто. Игра в товарища и проста, и непроста. Вика наконец лишилась мелькающих разных оттенков в голосе: после случившегося она как бы раз и навсегда по отношению к Родионцеву приобрела телефонный голос, полувоинственный, полузадумчивый, как бы окаменевший в тот самый миг, когда Родионцева щелкнуло, ударило маленькой молнией, а ее, бывшую рядом, нет. Недальновидность товарища и даже его корысть можно простить, но не отворот судьбы — тот поворот, когда судьба почему-то отвернулась.

Вика звонит: да, она все-таки набралась смелости и спросила сегодня за чаепитием у Аглаи Андреевны — сначала лишь намекнула, что Родионцев, мол, что-то грустный, намекнула — и паузу подержала — и ждала, — однако Аглая Андреевна ответила ей спокойно: «Вика, разве мы вдвоем не справляемся? Или вы подыскиваете кого-нибудь третьего?..» Последнее было сказано и в шутку, и с некоторой насмешкой над бесправной Викой, но Вика тем более считает, что Родионцев должен что-то срочно предпринимать и что в словах Аглаи есть уже явный намек на поиск кого-то третьего, кто его, Митю, заменит.

— А что о поездке? — спрашивает Родионцев.

— О поездке на Староволжский завод пока ничего.

— Ни слова не сказала?

— Пока нет.

Были на двоих у него с Викой эти поездки, и эти солнечные квадраты на паркете в приемной, и роза, цветущая в углу, и любовь Аглаи Андреевны, и понятно, что Вика не хочет делиться с кем-то, пришедшим наново вместо Мити, быть может, человеком алчным и наглым.

«Родионцев грустный какой-то ходит…» Она, Вика, в наив немного сыграла, однако Аглая неспроста — наша милая Аглая Андреевна лишь пожала плечами: ах, мол, пустяки… не усложняйте, мол, жизнь, Вика. И тут же кликнула бабу Дашу, технического работника, попросила заварить чай.

Вика в приемной не переубедила и даже не вызнала, но дышится ей теперь, надо полагать, легче: все-таки старалась ему помочь. Он же, Родионцев, с тупостью, присущей отстраненному и обойденному, все чего-то ждет и невольно строит из себя при этом человека горделивого: отстранили, а я, мол, и не заметил. Он ждет и терпит недоговоренность. Он стерпел бы, пожалуй, и прямой отказ, у Аглаи Андреевны бытовало выражение: «спетая песня», по разным поводам произносимое. «Ах, Вика… ваш Родионцев — спетая песня…» — могла бы и так ответить.

* * *

Но на десятый, кажется, день обида захлестнула, и, травя себя, он все больше думает об Аглае Андреевне. Он признал ее право, он покорился ее решению, он и в покорности нашел себя, и он уже не ропщет, но что делать с обидой — такое оказывается неожиданное чувство.

Он думает об Аглае Андреевне, притом так много и так странно о ней думает, что чуть ли не любит ее, — именно влюбленности это чувство сродни, потому что иной раз, совсем уж как юнцу, ему вдруг представляется, что Аглая Андреевна заболела и что все ее покинули (он один помогает ей добыть лекарство ли, рецепт ли; бывало, что он приходил к ней с лекарством даже и домой, и она, одинокая, понимала наконец, кто ей на самом-то деле предан, — он позволял мыслям уносить себя достаточно далеко). Теперь он сделался обижен на многое и на многих, подтверждая то простенькое правило, что все на свете может идти для нас как попало, пока не случится беда.

Оказалось, что он, Родионцев, давным-давно не был вот так впрямую обижаем, в сущности, он жил и жил, не испытывая ни в себе, ни на себе никакого чувства, более или менее сильного. Теперь же химия затяжной, сбраживающейся обиды приводила к тому, что в осадок вдруг выпадала короткая вспышка злобы. «Да что такое! Старая холеная баба — чего я о ней думаю?!»

Обидно: ему не так уж нужны были эти мелкие блага от секретаря директора (как, возможно, они были нужны Вике, хотя и ее практичность можно понять), ему-то нужны были, как видится теперь, именно тепло и солнечность той приемной, занятость в жизни, суета смышленого человека при директоре — хотя бы крохотное, но значение, вот, что было нужно, и этого-то значения его лишили вдруг. И пусть бы действительно промашка — так нет же, он был начеку, притом не от натуги, а привычно начеку, такие люди не совершают промаха, он дарил Аглае Андреевне цветы, он пил не больше чем пятьдесят граммов коньяку, он не встречался с молоденькими женщинами, потому что в директорском окружении это считалось не жизнелюбием, а развратом. И тем не менее отставили. В сорок лет…

Он считает, сколько же лет провел в устройстве всяческих поездок, в делах и чаепитиях в той приемной, — получается много: десять, нет, больше, пятнадцать лет.

Можно считать, что это было всегда. Закончившего вуз и пришедшего сюда на работу Аглая Андреевна выделила и приблизила, почувствовав, что у него гнущийся позвоночник, что он мил, вежлив, быстр, весел, а подчас и остроумен. Дальше ковало время. Родионцев взрослел, а склад его ума и талант определенной человеческой мягкости так влияли, сочетаясь, друг на друга, что из Мити Родионцева незаметно выработался полноценный, как однажды выразилась Аглая Андреевна, работник свиты.

Путем некоторого осмысления и ежедневной корректировки мимика его тоже поднялась на высокую степень правдивости, в том смысле, что теперь и внешне была видна необходимость его служения людям и делу. Он чувствовал себя нужным. И Аглая Андреевна тоже, конечно, чувствовала, что такой вот человек, мягкий и спокойного ума, поможет в деловой суете больше и верней, нежели беспутный или просто дерганый гений, потому и приблизила, подняла Родионцева — себе в помощь. Его и Вику, двоих. При всем том Родионцев и Вика оставались в жизни людьми обычными, живущими на прежнем окладе и в своих же небольших квартирах.

Аглае Андреевне пятьдесят пять лет или, скажем, пятьдесят четыре, хотя по внешнему ухоженному виду ей легко и иногда без лести можно дать сорок пять, она это знает, но вроде бы и не замечает: как, мол, выгляжу, так и выгляжу. Она слегка располнела и полнеет дальше, но это уже возрастное. И, разумеется, ее не мучат темные страсти и волнения, а если такое и мучило, то разве что в молодости (но, может быть, и в молодости обошлось без). Она знает, что все еще нравится мужчинам, но столь же хорошо знает, что к ней так просто не подступиться: она всегда держит дистанцию. Она и в делах такая — не говорящая, но значащая. И потому Родионцев ждет: если он ошибся, пусть она покажет, в чем и как, — он готов исправить, он весь внимание и слух (внутренний). Однако время идет, а она его ошибку ему не показывает, не хочет, хотя ей всего-то и дел — шевельнуть пальцем.

Митю заменили.

Вика встревожена, и ей сейчас совсем немаловажно, в чем Митя промахнулся, а с другой стороны, Вику саднит и точит то, что с Родионцевым она совсем не видится, так легко от него и одноразово (визит с мужем) открестившись после стольких лет… Возможно, Митя и впрямь стал малость однообразен и, может быть, просто надоел Аглае своей нарастающей с годами пресностью — раньше он был свеж и в свиту годился; впрочем, люди иногда надоедают не по той или иной причине, а потому именно, что надоедают, — и она, Вика, эту жизненную позицию не только сейчас заметила.

И не нравится Вике его поведение, его голос. Сник и скис. Ну и плевать, думает Вика, что я ему и кто