очень любил и достаточно хорошо знал. Он жил у меня вместе с матерью, Милдред, в течение нескольких лет с перерывами. Учился в местной академии изящных искусств… под моей фамилией. Но уйдя в армию, взял уже имя матери, и числился как Вильям Меад. Под этой фамилией он и умер…
— Погиб во время войны? — уточнил я новым вопросом.
— Вильям умер в армейской форме, хотя находился тогда в отпуске… — тихо проговорил Симон Лангсмен с нескрываемой печалью в голосе. — Его тогда избили до смерти, а тело занесли в пустыню… В том самом районе, где сейчас проживает его мать, Милдред Меад…
— Выяснилось тогда, кто его избил, фактически убил?
— Нет, это по сей день так и не установлено… Но если вы хотите знать подробности, то могу посоветовать связаться с шерифом Бротертоном из Копер-Сити. Это он вел тогда расследование. Я же не знаю всех деталей. Мне тогда было не до этого, так как я сильно переживал смерть Вильяма…
Помолчав пару минут, Симон Лангсмен угрюмо посмотрел через окно на мрачные пески пустыни, и лишь потом продолжил свой тяжелый для него рассказ:
— Когда Милдред опознала останки Вильяма, она была сильно потрясена, около недели молчала, ни с кем не обмолвившись ни единым словом. Тогда и теперь я живо представляю, как она все это пережила, что должна была чувствовать… что испытать… Вильям не был моим родным сыном, я не видел его долгое время, пока он служил в армии. Но я чувствовал себя в те дни так горько и тяжело, словно потерял своего собственного, единственного ребенка… А его родная мать, Милдред, тем более…
Старый Лангсмен тяжело вздохнул, его рассказ не раз прерывался, когда он углубился в воспоминания тех лет. Он сидел печальный и отрешенный… Потом поднял свою седую голову, горько усмехнулся и продолжал:
— Я хотел сделать из Вильяма художника, как я сам. По правде говоря, ранние работы Вильяма были даже лучше, чем у Рихарда, его сводного брата. И не только я, но и сам Рихард признавал это, даже иногда подражал стилю Вильяма. Однако все так получилось, что именно Вильяма положили в могилу, где его избитое тело съели черви… — резко и все еще горько проговорил старый художник. Он повернулся и гневно посмотрел на меня: ведь это именно я привел к нему в дом старую горечь и печаль, напомнив о холодных тисках смерти…
Прошло несколько минут, прежде чем Лангсмен вновь заговорил, но уже без прежней горечи:
— Скоро костлявая опять появится здесь! Теперь она уже придет за мной. Да и пора, наверное! — он улыбнулся светлой улыбкой величавого старца. — Однако перед этим я хочу закончить портрет моей Милдред! Вы скажете ей об этом, хорошо?
— Да, конечно! — искренне заверил я. — Но почему бы вам самому не сделать этого? Ведь так было бы гораздо лучше, — снова личное общение!
— Что ж, может быть я так и сделаю…
Он вновь посмотрел на начатый портрет, потом взглянул через окно наружу, мне показалось, что Симон Лангсмен хочет поскорее выпроводить меня еще до захода солнца, чтобы поработать над картиной вечером.
Перед уходом я показал Симону Лангсмену фотокопию пропавшего у Бемейеров портрета, который исчез благодаря неосторожности или намеренным действиям Фреда Джонсона.
— Посмотрите, пожалуйста, на эту фотографию, копию пропавшей картины. Это действительно Милдред? — уточнил я на всякий случай.
— Да, это она, конечно же! — уверенно подтвердил Симон Лангсмен.
— А не смогли бы вы определить по этой фотокопии, кто мог нарисовать портрет?
— Точно сказать, пожалуй, не смогу, — ответил он, внимательно всматриваясь в снимок. — Во всяком случае, утверждать что-то уверенное по одному маленькому, да еще черно-белому снимку просто невозможно.
— Но не напоминает ли этот снимок вам картины Хантри? — не отставал я.
— Пожалуй, напоминает… И в то же время похож на мои ранние работы…
Симон Лангсмен поднял голову и внимательно посмотрел на меня. В его взгляде смешивалось теперь уважение с какой-то искрой смешливости.
— До этого времени я не знал того, что я оказал влияние на манеру писать не только Вильяма, но и Рихарда Хантри… Не подлежит сомнению, что тот, кто нарисовал этот портрет, хорошо был знаком с моими ранними портретами Милдред, — и он задумчиво посмотрел в сторону своей начатой, стоявшей на штангетах картины, будто бы этот уже выразительный набросок головы и лица натурщицы мог подтвердить правоту его слов.
— Но на этой фотокопии портрет Милдред не вашей работы? — все еще допытывался я, подступая теперь к интересующему меня вопросу с разных позиций.
— Нет, конечно! — уверенно ответил Лангсмен. — Выходит, я могу рисовать лучше…
— …чем Рихард Хантри?
— Пожалуй… Впрочем, это же естественно! Ведь я не исчез на три десятка лет, как он, а продолжал все эти годы трудиться… Только вот не смог прославиться, как этот исчезнувший вдруг художник Рихард Хантри. Я пережил его, Бог этому свидетель, и картины мои тоже переживут его творчество. Портрет Милдред, который я сейчас рисую, будет жить дольше, чем то, что сделал Хантри…
Симон Лангсмен держался и говорил сейчас уверенно, живо, как-то по-молодому свежо и приятно. Даже его изможденное морщинами лицо оживилось и порозовело. Да и взгляд засверкал твердо и уверенно.
У меня невольно сложилось впечатление, что даже теперь соперничество пожилого Симона Лангсмена с другими мужчинами за внимание и обладание красивой натурщицей Милдред Меад все еще продолжается по сей день!
Глава 17
Я направился на юго-восток штата, к каньону Хантри, по маршруту, указанному старым художником. Это был путь по краю пустыни. Движение здесь было совсем слабым, поэтому я ехал достаточно быстро, с учетом, конечно же, состояния местных дорог.
В девять часов вечера, подъехав к Копер-Сити, я миновал уже шахту медных разработок. При слабом вечернем освещении все выглядело здесь каким-то древним городом, который когда-то забросили великаны или их дети.
Вскоре я отыскал полицейский участок, представился дежурному капитану, продемонстрировав ему фотокопию своей лицензии частного детектива. На мой вопрос о шерифе капитан сообщил, что Бротертон находится сейчас в одном из соседних супермаркетов, где обычно собираются по вечерам большинство местных мужчин, чтобы потолковать за рюмкой о последних новостях и местных событиях.
Я сразу же направился по указанному адресу. Отыскав этот магазин-таверну, вошел внутрь и огляделся.
Задняя стена большого помещения показалась мне почти черной от копоти и табачного дыма. Я увидел большую группу мужчин, которые пили пиво прямо из бутылок, а некоторые играли в биллиард на видавшем виды биллиардном столе, обтянутом сморщенным, требующим в ряде мест штопки, синим сукном. Никто из них не потрудился снять свою широкополую шляпу.
Ко мне сразу же подошел лысоватый мужчина, отметивший, как я неуверенно обводил взглядом помещение.
Мы вежливо поздоровались, затем я спросил:
— Скажите, пожалуйста, далеко ли отсюда до каньона Хантри? Как туда проехать?
— Надо свернуть в другую сторону, налево от шоссе, примерно в миле на север. Потом еще четыре мили по той же дороге, до развилки-пересечения. Затем повернуть налево — и через две мили доберетесь к каньону. Вы, наверное, из тех, кто купил этот большой дом, не так ли? — с любопытством спросил он.
— Я не знаю, о ком вы говорите, — ответил я, покачав головой.
— Извините, но я забыл, как называют этих людей. Они ремонтируют старый дом, хотят переделать
