XXVIII
Пережив вместе со Степаном Петровичем тревожное освобождение той ночи, я даже заметно трезвею. У меня такое чувство, будто через мое сердце просвистал освежающий вихрь, который унес с собою шлак и тяжесть пьяного одурения. Значит, если человек действительно захочет, он сможет выбрать? Надо только решиться, взяв на себя ответственность за последствия. Что, к примеру, мешает мне переиначить свою судьбу? Боязнь выделиться из среды? Страх остаться наедине с чужим и враждебным миром? Ужас перед необходимостью решать все самому? Только это и ничего более. Кто, говоря по совести, волен отнять у меня свободу, не отняв жизнь? Разве я не вправе сам распорядиться своей участью? Разве я не свободен от рождения, как существо, наделенное правом выбора? Легче всего ссылаться на обстоятельства, оправдывая свое трусливое рабство. Осознай себя бессмертным и ты свободен!
Мысль эта озаряет меня так внезапно и обжигающе, что я не выдерживаю взятого сначала тона.
— Что было потом? — Теперь перед ним я как бы ужимаюсь в размерах, с удивлением отмечая в своем голосе заискивающие нотки. — Где потом пришлось скитаться?
— Всякое было, помотало меня по свету. — Он говорит о прошлом без горечи и сожаления, скорее даже с некоторой долей горделивого вызова. — Подался я тогда на Кавказ к знакомому баптисту, прижился у него, казачью мову перенял, а как выправил он мне временное удостоверение, уехал по вербовке в Якутию. Так и затерялся в людях. Теперь здесь вот уже пятнадцатый годок и коротаю.
— Один?
— Столько лет каждый день гостей ждал, какая уж тут семья, самому выжить бы, а теперь поздно.
— Не скучно?
— Привык.
— Пьешь?
— Нет, милый, в рот я этого зелья сроду не брал. Смотрю — и то с души воротит.
— А варишь.
— На продажу.
— Куда тебе деньги-то?
— Походи с мое бездомным псом по России, много кому задолжаешь. Опять же дети.
— Есть?
— Кто без греха. Понабросал.
— Да уж, в тебя камня не бросишь…
Я разглядываю его скуластое, затвердевшее в думах лицо и невольно задаюсь вопросом: сколько же бед и обид заплуталось в этих извилистых морщинах и какой болью годами выгорали настороженные, глубокой посадки глаза? Мне трудно представить себя на его месте, но я и без этого знаю, что не выдержал бы, сломался, как ломались все Храмовы перед препятствиями, куда более незначительными. Какая порчь, какой недуг изъедает нас? Нищенский быт, копеечные проблемы, игрушечные трагедии. От постройки вековых соборов и ратного труда в бранях во славу Руси до дядиного «футбола»: умопомрачительная кривая вырождения храмовской фамилии! И в довершение всего жалкий конец в лагерях, богадельнях, психобольницах. Что за тля на протяжении веков исподволь выедала душу, кровь, основу рода? Почему, по каким земным или небесным законам миллионы Степанов Петровичей, пройдя огни и воды грозного переворота, сумели сохранить себя, свою суть и будущность?
За все время нашего с хозяином разговора Иван Иванович не роняет ни слова. Он сидит против меня, внимательно изучая собственные ногти, словно происходящее вокруг его нисколько не интересует и не касается. Но я-то знаю, чувствую, что каждое произнесенное нами слово не ускользает от него, вызывая в нем самый живой и заинтересованный отклик.
— Интересно, Иван Иванович, — пробую я втянуть его в собеседование, — об этом вы тоже знаете?
— Знаю. — Он бесподобно невозмутим. — Возраст.
— Уму непостижимо, как это можно было перенести.
— Человек в конце концов ко всему привыкает. Такова его природа, иначе он бы не выжил.
— Удобная формула для троглодитов.
— Но это так.
— Жить не хочется.
— Это пройдет.
— Когда?
— Скоро, очень скоро.
— Вы мне даете гарантию?
— В этом мире никто никому ни в чем не может дать гарантии, но я надеюсь. И верю.
— Да здравствуют гарантии! — Я дурачусь, пытаясь скрыть охватившее меня смущение. — Еще одну и — по домам.
— Извольте…
Когда стены снова затевают вокруг меня плавный хоровод, я встаю и отношусь к Ивану Ивановичу:
— Пора.
— Пожалуй. — Иван Иванович расплачивается с хозяином, берет две бутылки с собой и направляется к выходу. — Мы еще зайдем.
— Заходьте. — Тот провожает нас до двери и долго еще я ощущаю его взгляд, устремленный мне в спину с порога.
Над островерхими макушками дальних сосен пробивается розовый восход. Отсыревший за ночь сумрак лесополосы дышит свежестью и прохладой. Травы под ногами в сизом налете туманной измороси. Перспектива вдали глубока и таинственна, как омут среди чащобы.
— В такое утро и впрямь можно подумать, что душа бессмертна. — Озорство не оставляет меня. — Как в сказке!
— Так ведь она действительно бессмертна, Боря. — Иван Иванович идет впереди меня, мне не видно его лица, но я уверен, что на этот раз он вполне серьезен. — Это истина, не требующая доказательств.
— Как мне понять это?
— В это надо поверить.
— На слово?
— А вы, Боря, хотите веры, обеспеченной всем достоянием государства или долговой распиской Господа?
— А если все-таки после меня ничего, а?
— Трудно вам жить, Боря.
— А вам?
— Я верую.
— Вы!
— Вас это удивляет?
— Скорее, смешит.
— Напрасно…
В его голосе столько усталого сожаления, что мне поневоле становится неловко. Чтобы хоть как-то сгладить возникшее напряжение, я перевожу разговор в другую плоскость:
— Занятный тип, — говорю я, имея в виду Степана Петровича, — такого не согнешь.
— Вам это тоже под силу, надо только захотеть.
— Может быть…
— Попробуйте.
— Я бы попробовал, да…
Следующее слово беззвучно застывает у меня на губах. Чуть наискосок от нас из лесополосы, держась за руки, выходят Мария и Жгенти. Они как бы даже не идут, а парят над травой, занятые лишь собою и
