Едва она исчезла внизу, Золотарева неожиданно обжигающе озадачила простая, как дыхание, мысль: что, какая сила рождает людей столь разными, сводит и разводит их, незримо руководит ими в делах и поступках, откладывая в них любовь и ненависть, страх и мужество, жестокость и милосердие? Во всем этом открывались для него какие-то особые закономерность, логика, смысл. На его глазах, в хаотичном кружении, казалось бы, неуправляемых природных стихий, сеть человеческих связей, искажаясь внешне, не теряла своей внутренней, почти геометрической стройности. В чем же здесь все-таки таилась суть?
Мысль была так по-детски очевидна, что на какое-то время Золотарев провально забылся, и всё происходящее перестало для него существовать. Вновь и вновь кружа догадкой по спирали тех же вопросов, он мучительно старался пробиться к ее вершине, откуда открывалось главное, но высота, призрачно подразнив открытием, ускользала, и его опять отбрасывало к ее подножью.
Золотарев очнулся, когда на рейде замаячили корабельные силуэты, а внизу началась первая погрузка. Лишь после этого он в последний раз завернул в управление, вошел в радиорубку и включил селектор:
— Говорит Золотарев. Прекращаю прием! Прекращаю прием! Ухожу последним! Последним, говорю!
Золотарев резко отключил связь и подался к выходу. Сопка бесновалась, осыпая окрестности теплой мукой серого пепла. Хвост огня и дыма над ней высоко подпирал небосвод, время от времени с грохотом разражаясь накаленным добела каменным дождем. Воздух от запаха серы становился совсем непродыхаемым. Безлюдное запустение царило вокруг. «Слава Богу, кажется, все ушли, — вздохнул он, направляясь к берегу, — гора с плеч!»
Но едва он одолел первое кольцо спуска, как чуть не сбил с ног пожилого японца, деловито спешившего наверх. При виде Золотарева старик сделал большие глаза и заспешил, затараторил, указывая ему рукой в сторону сопки:
— Ходи гора нада… Худо, худо идет… Большой вода идет… Гора нада…
— Куда тебя несет, старый чёрт! — Золотарева трясло от остервенения. Мозги что ли раскисли, не видишь, что творится?
— Гора ходи нада, — упрямо твердил тот, огибая его по дороге наверх. Большая вода идет…
У Золотарева уже не оставалось ни сил, ни охоты гнаться за обалдевшим, видно, от страха стариком, его вдруг охватило глубочайшее безразличие ко всему, что творилось сейчас вокруг. Ярость, руководившая им в эти последние часы, улетучилась, оставив его наедине с самим собой и своей опустошенностью. Для него это был конец. Конец всему: настоящему и будущему, желаниям и надеждам, а, может быть, и самой жизни. Он знал наперед, что ему теперь не простят ничего: ни Киры, ни связи с Матвеем, но главное — этого вот землетрясения. Тот, кто его возвысил, не умел прощать.
Тарахтевший среди прибрежной зоны катерок зовуще маячил перед ним, но он, ватными ногами спускаясь вниз, едва замечал поджидавшее его суденышко, а глядел куда-то дальше, за горизонт, туда, где небо сливалось с океаном и свет начинался вновь. Лишь подступив к самой воде, он услышал, как Федор с катера умоляюще торопит его:
— Товарищ Золотарев, Илья Никанорыч, быстрее! Сносит нас, ненароком останетесь!.. Ловите конец!..
Золотарев уже вошел было в тревожную воду, но зов Федора только еще раз напомнил ему, что даже деревня, от которой он панически бежал всю жизнь, и та, в облике одного из Самохиных, нагнала его здесь, в этой клокочущей огнем и пеной Тмутаракани, чтобы вновь вернуть его в проклятое им первородство. Этого, после всего пережитого за последние два дня, оказалось для него слишком много, этого он выдержать не мог.
И Золотарев повернул назад, в последней попытке уйти от своего прошлого, хотя бы ценой собственной гибели. Но ему так и не довелось ступить на сухой берег: земля под ним качнулась и пошла под уклон, огромный водяной вал накрыл его сзади, подхватил и, перекрутив в центробежном водовороте, вынес на текучую поверхность. И он, не сопротивляясь более, отдался этому упрямому потоку.
Когда первая одурь после головокружительной водяной купели прошла, а глаза пробились сквозь соленую пелену, душа в нем в последний раз и уже гибельно обомлела: невдалеке от него плыла крыша дома с чудом уцелевшей на ней печной трубой, обняв которую сидел горбун-кадровик, и небритое лицо его при этом расплывалось в блаженной улыбке.
Это и было последнее, что Золотарев увидел при жизни.
«Здравствуй, брат мой Иван, получил твое письмо в целости и сохранности, из рук в руки, прочитал со смирением, пишу ответ. Доехал я, твоими молитвами, благополучно, отыскал сухую землянку, оборудовал по возможности, живу, сам себе хозяин, скотину стерегу, Господа не забываю. По нонешним временам, брат, при скотине легче, чем с людьми, народ тут кругом голь перекатная, горластый, бедой, будто молью, порченный, слова сказать некому, в глухоте своей голодной увязли, как в тине. Главный начальник, что тебе сатана колчерукий, с утра лыка не вяжет, один мат-перемат из него валится, пристяжной его того пуще, хоть и трезвый, носится по горе, горбом трясет, всё вынюхивает, высматривает, на заметку берет, чистый бес, прости меня, Господи. По хозявам и работники, тащут, что ни попадя, пьют да дерутся, совсем народ с панталыку сбился, а ты говоришь, просыпаются. Где ж им проснуться, когда гонят их табуном неизвестно куда, опамятоваться не дают, не до Бога им теперь, одна дурь чумовая в голове играет, в бездны огненные манит. Тут святым Словом не управишься, кнут нужон, по Христову завету — гнать из Храма Божьего сквалыжную братию, иначе совсем озвереют. Правда, грех отчаиваться, встретил я тут семейство одно, на пароходе вместе ехали, земляки наши с тобой, тульские, вроде не совсем пропащее, ежели не скупясь окармливать, выйдет толк, потянутся к благодати, придут в себя. Тешусь надеждой, что мало-помалу, по травинке, по веточке соберу свою паству, воспоем хвалу Господу нашему, Вседержителю. Земля тут, не дай Бог, текучая, чуть что, ходуном ходит, гора наверху день и ночь дымит, бывает даже с огнем, сегодня вот совсем рассупонилась, пошла во все стороны без удержу, гуд стоит несусветный, а на дворе серой несет, как в преисподней перед светопреставлением. Был у меня нынче помянутый тобою Илья, приход предлагал, об Иване выпытывал, прости, брат, не взял я к себе на душу твоего совета, выложил душегубцу всю подноготную, пускай казнится, Ивану пуще было. Насчет него, твоя правда, брат, клеймо на нем, печать каинова, не жилец он, не заживется долго, нутром истлеет. От прихода я отказался, хоть из самой Москвы бумага была дадена, видно, востер глаз патриарший, везде в соблазн вводит, только не по мне сия милость, потому как и митра их — прелесть дьявольская, а патриарший клобук одна фальшь. С Божьей помощью воскресим Тело истинной Церкви Христовой, восстанет Матерь из праха в прежней красе и силе. Остаюсь твой старший брат Матвей, сын Загладин, Христос с тобой».
Глава четырнадцатая
Над тьмой и светом, над сном и явью, над всей земной обреченностью два голоса продолжают всё тот же разговор.
— Пошли меня снова к ним.
— Хватит ли у тебя силы, чтобы вновь перенести это?
— Ты поможешь мне.
— В прошлый раз ты ослаб духом и взмолился.
— Один лишь миг.
— Ты просил облегчения?
— Нет — любви: я готов был их возненавидеть…
Федору снилось, будто лежит он в траншее, обложенный с четырех сторон орудийным грохотом, не видя, не слыша ничего вокруг себя, в животном порыве втиснуться в землю и, по возможности, слиться с нею. Сначала всё над ним состояло из пересекаемого взрывами слитного гула, и сам он, казалось, был частью этого гула, но затем, сквозь беспамятную его глухоту, к нему пробился голос отца:
