– Ладно, сперва поешь. – Я вынес ей из дома кусок хлеба и ломоть копченой колбасы. – Но потом иди!
Она схватила бутерброд, впилась в него мелкими острыми зубками и вдруг отбросила с выражением крайнего отвращения. Я возмутился:
– Не нравится? Тогда пошла отсюда!
Она подняла на меня бессмысленный взгляд, встала и, шатаясь, будто балансируя горбом, направилась к калитке.
Однако вечером, выглянув в окно, я снова обнаружил ее во дворе. Она подметала пыль, высоко вздымая ее старым растрепанным веником. Увидев меня, дурочка застыла, мгновенно прикрывшись подолом, будто опасаясь удара. Но меня это уже не разжалобило. От нее просто тошнило.
– Пошла вон, – громко сказал я. – Ну, иди, иди отсюда!
– А-о-о… – заныла она в ответ.
– Ты не нужна мне тут.
Вместо ответа она снова замахала веником. Я едва успел закрыть окно и спрятаться от пыли.
Уже давно наступила ночь, а во дворе все слышались маниакально равномерные, шаркающие звуки. Она подметала утоптанную землю, эта бессловесная уродина, даже не умеющая назвать свое имя. Наконец я не выдержал и открыл дверь.
– Ты тут еще? – окликнул я темноту.
Оттуда послышался долгий стон.
– Ну ладно, переночуй еще раз. Но завтра вон отсюда, слышишь…
Я не успел договорить. Горбатая тень бросилась на крыльцо и припала к моим ногам. А потом, неожиданно легко подняв меня на руки, перенесла на постель, уложила и, произнеся несколько идиотских слов, удалилась. Я лежал в темноте, оцепенев от изумления. Эта дура обладала поистине необычайной силой и совершенно невероятной преданностью. Даже Короля-Солнце не укладывали в постель с такими почестями.
Готовить она не умеет совершенно. Дом содержится в относительной чистоте, если не считать того, что она развела мокриц, уж слишком злоупотребляет водой. Дурочка упорно старается меня накормить и только понапрасну тратит консервы, делая варварское месиво, будто для свиней. Сколько испорчено тушенки, рыбы, а уж овощей… Огород выглядит так, будто по нему прошелся слон. Каждый вечер я пытаюсь ее выставить и каждый вечер сдаюсь. Уж очень она несчастна и ведь искренне старается… Вскоре мне снова пришлось ехать в селение за продуктами.
– Пусть объявление повисит еще. У меня вроде бы есть прислуга, – сказал я продавцу. – Но она совершенно невыносима.
Тот поднял на меня усталые глаза:
– В этой глуши других баб и не найти.
– Она убирается, будто пожар тушит, и все портит. Уже по всем углам плесень. А готовит так, что есть невозможно… Мешает все в кучу, а когда ругаешь ее, только ржет. Или плачет, когда как.
– Небось, дурочка? – с всезнающим видом спросил он.
– Совершенная. Прямо выставочный образец.
Продавец хмыкнул:
– Так чему удивляться? Дура – дура и есть.
– Но она все продукты перепортила! Мне такая прислуга не по карману!
– Потерпи, – доверительно посоветовал он. – Приучится помаленьку. Тут у нас в округе половина таких, недоделанных. Они не злые, стараются… Лучше недотепа, чем стерва.
И покосился на дверь кладовки, за которой слышался визгливый голос его жены.
То, что злой моя служанка не была, я понял быстро. Как-то вечером, пытаясь съесть приготовленный ею ужин, я отшвырнул тарелку и разорался на нее, как барин на крепостную. И каков же был результат? Она распростерлась передо мной на полу, рыдала, хватала мои ноги и пыталась что-то сказать. Но конечно, при ее ограниченных возможностях ничего объяснить не смогла. Я быстро пришел в себя. Что я делаю? На кого кричу? Это несчастное существо не виновато в своем уродстве. Она кое-что понимает, во всяком случае, сразу улавливает, когда я недоволен и раскаивается в своих ошибках. Значит, она все-таки разумна, эта кошмарная гарпия с грудью зрелой девушки и сердцем забитого ребенка. Оценивает, сопоставляет, пытается делать выводы… Идиоткой ее назвать нельзя, но судьба лишила ее членораздельной речи. И что мне оставалось делать? Выгнать ее? Послать туда, откуда пришла? А что у нее там – наверняка ничего хорошего, если она так цепляется за эту работу. Оставить у себя?
Еще неделю назад я бы твердо ответил «нет». Но сейчас задумался. Она предана мне до чрезвычайности. Ближе к ночи норовит отнести меня в постель на руках, ловит каждый взгляд, каждое слово. Она покорнее собаки, но намного глупее. И как прислуга никуда не годится.
Я постепенно привыкаю к ее внешности, тем более что других людей не вижу, но меня все еще многое раздражает. Не понимаю, как к ней обращаться, не знаю даже имени.
Сегодня попытался кое-что узнать.
– Ты оттуда? – Я снова указал в ту сторону, откуда она, судя по ее собственным указаниям, пришла.
Уродина кивнула и сжалась.
– У тебя там кто?
Никакого ответа.
– Родители есть? Семья?
Она закивала, но сгорбилась так, что почти припала к земле.
– С тобой плохо обращались, да? Били?
Несчастная громко засопела.
– Как тебя зовут?
Она возбудилась, издала несколько протяжных звуков, явно пытаясь что-то мне сообщить. Прозвучало что-то вроде: «Лейяа…» При этом показывала пальцем то на меня, то на себя, и кивала, да так, что ее голова болталась на тонкой кривой шейке.
Я воспользовался дикарским методом. Несколько раз ткнул себя пальцем в грудь и назвал свое имя. Потом ткнул пальцем в нее:
– Ты?
Она расхохоталась, будто я только что продемонстрировал забавнейший фокус.
– Ну и дура же ты! – не выдержал я. – Что с тебя взять!
Она жалобно заныла. Эта тварь всегда понимает, когда я недоволен, и страшно расстраивается. Я взял себя в руки и ушел в дом.
Ужасные дни. Дом совершенно отсырел вследствие ее стараний навести чистоту, а вот огородом она, слава богу, больше не занимается. Вид грядок вызывает у нее идиотский смех, и она всегда, глядя на них, ковыряется в зубах и делает какие-то насмешливые жесты. Часто хлопает себя по животу, показывая, что ее мутит. Я злюсь:
– А меня мутит от тебя! Пошла вон!
Единственное, что она может кое-как проделать, это подмести двор. Никогда он не был таким чистым, как сейчас. Даже пыль исчезла, обнажилась каменистая почва. На кухню я ее больше не пускаю, сам вскрываю консервные банки, варю кашу. Она тоскливо наблюдает за моими действиями, изредка пытаясь вмешаться, но я ее гоню вон. Она никогда со мной не ест, питается какими-то отвратительными кусками из своего заплечного мешка, с которым сюда явилась.
Очень любит быть со мной рядом. Садится на пол, у самых ног, и смотрит мне в лицо. Я бы полюбил ее, будь она собакой, но она уродливее собаки. Пекинес по сравнению с ней показался бы королевой красоты, и прежде всего потому, что не имел бы ничего общего с человеком. Но она – жуткая пародия на человека, какое-то генетическое издевательство над всеми понятиями о человеческой красоте.
Наверное, я кажусь ей очень красивым, раз она так долго смотрит мне в лицо. Выгнать ее невозможно.
Одиночество становится все более ощутимым. Даже почтальон забыл дорогу к моему дому. Дни идут однообразно. Встаю, умываюсь, ругаю прислугу, немножко копаюсь в огороде, завтракаю из консервной
