Глава 4. Тетушка Ноп
Под большим городом имелась в виду столица. В те годы Пномпень нисколько не напоминал процветающий город, жизнь в котором бьет ключом. Далеко не везде еще провели электричество. Бродяг на улице было гораздо меньше. Здания выглядели серыми и убогими, стекол в окнах не было; дороги представляли собой мешанину из мусора, камней и грязи. Прошло десять лет после того, как «красные кхмеры» опустошили город, выслав всех горожан в исправительно-трудовые лагеря, а дороги и прочие коммуникации так и не были приведены в порядок.
Меня совершенно поразил шум, а еще улицы и множество домов. Я никогда не видела такого богатства и таких толп. Страной все еще управляли коммунисты, но уже появились ночные клубы с местной музыкой, бары и много-много гуляющих вечерами людей.
Я увидела огромные рынки, на которых что только ни продавалось: рисоварки и автомобильные запчасти, целые развалы еды, среди которых были овощи и фрукты, каких я в жизни не видела, а уж рыба лежала бесконечными рядами — насколько хватало глаз. Повсюду было видимо-невидимо мотоциклов — я даже не представляла, что столько вообще бывает, — а еще выкрашенных в черный цвет велосипедов советского производства, новеньких, блестящих.
В столице на велосипедах ездили даже девушки. Некоторые люди выглядели настоящими небожителями.
Но я не верила, что наш с дедушкой визит в город связан с чем-то хорошим. Я знала — от этого человека ничего хорошего ждать не приходится.
Приехали мы уже в сумерках. Тетушка Hoп жила в маленькой грязной квартирке в доме на старой и узкой улочке возле Центрального рынка. В полумраке — электричества в доме не было — мы поднялись по ступенькам: квартира находилась на втором этаже. Тетушка приоткрыла дверь и без стеснения оглядела меня с ног до головы.
Думаю, тетушке было тридцать пять. Она происходила из чамов и была мусульманкой, как дедушка, но одевалась на западный манер, а стриженые волосы укладывала волнами. У нее было полное лицо, а косметики явно чересчур — пятна румян и брови, нарисованные высоко на лбу. Мне она показалась страхолюдиной — прямо демон или злой дух. Лицо тетушки ничего не выражало; я ни разу не видела, чтобы она улыбалась.
Пока они с дедушкой говорили, мне велели помыться. Я зашла в уборную, где царила кромешная тьма. Днем в уборной становилась видна жуткая грязь, в темноте же казалось, что ты заперт, как в гробу. Потом мне часто приходилось мыться в этой комнатенке.
В тот вечер дедушка и тетушка Hoп посмотрели на меня и еще о чем-то переговорили. Мне же велели пойти в спальню, где сидела еще одна девушка, чуть старше меня — лет семнадцати или восемнадцати. У нее были миндалевидные, как у китаянки, глаза, но темная кожа. Она не заговорила со мной, и я тоже промолчала.
Затем дедушка ушел. Я видела, как тетушка Hoп перед уходом дала ему деньги. Мне он сказал: «Делай, что велит тебе тетушка. Я еще вернусь».
Тетушка Hoп делила жилье с женщиной того же возраста, у которой была дочь — та самая девушка, сидевшая в спальне на кровати. Девушку звали Мом. После ухода дедушки женщины велели мне сидеть тихо, а Мом тем временем накрашивала меня; потом женщины дали мне платье и туфли и сказали, чтобы я шла с ними.
Мы вышли из квартиры и спустились по лестнице. Было уже довольно темно, и я споткнулась о валявшийся на дороге мусор. Меня провели по длинному грязному и темному коридору между двумя магазинами, выходившими фасадами на улицу. Коридор вел на задний дворик, откуда лабиринтом расходились другие переулки. Мы подошли к дверному проему и стали взбираться по разбитой лестнице без перил.
На первом этаже находилось что-то вроде жилого помещения. Оно никак не отделялось от лестничного колодца — голый бетонный пол, на котором составлены кровати. Можно было разглядеть и закопченную плиту. Кроватей было много, они представляли собой тюфяки, сплетенные из травы и брошенные на подгнившие доски. В помещении было грязно.
Я пишу об этом, превозмогая себя, только потому, что делаю это в последний раз. Мне больше не хочется вспоминать тот кошмар никогда.
Хозяйку звали тетушка Пэувэ. Она была маленькой, довольно упитанной женщиной с родинкой на нижней губе и волосами, закрученными в узел. Приходившие в ее дом мужчины были клиентами ее заведения.
Зашел мужчина, и я видела, как он говорит с тетушкой Пэувэ. Тетушка подала знак Мом, и девушка, прежде чем встать, шепнула: «Лучше тебе узнать обо всем сразу. Ты в борделе. Делай, что велят, иначе будут бить». Она ушла; пришел еще один мужчина, и тетушка Пэувэ сказала ему: «Эта цыпочка новенькая, только-только из деревни».
В углу стояла кровать, отгороженная длинным куском ткани. Мужчина зашел за эту перегородку. Тетушка подошла ко мне, но когда я сказала «Нет!», ударила по голове: «Нет или да, но ты все равно сделаешь это».
Ее мужа, Ли, в тот момент не было, но были охранники.
Я отодвинула занавеску, и мне стало страшно — я будто бы оказалась в одной клетке с голодным диким зверем. Мужчина был высоким, лет тридцати с небольшим — может, полицейский, а может, конторский служащий. Он сказал: «Раздевайся. И лучше не упирайся — я не хочу тебя бить».
Я жила в деревне, а там никогда не раздеваются донага. Даже моются в одежде и переодеваются, накинув на себя большой кусок ткани. Раздеться перед незнакомцем я никак не могла и стала сопротивляться. Но он все равно добился своего. Правда, ему пришлось попотеть — я боролась.
Чтобы проучить меня, он сделал это со мной еще раз. Когда он закончил, из носа и губы у меня текла кровь, я чувствовала себя грязной, повсюду были следы крови и спермы. Наступило утро; уходя, он сказал: «Увидимся вечером».
Мы вернулись в квартиру тетушки Hoп, помылись и легли спать. Я люто ненавидела дедушку за то, что он сделал со мной. Наступил вечер; пора было снова краситься перед выходом. Когда мы пришли к тетушке Пэувэ, она сказала мне: «Больше так не делай. Я отдала тебя ему, потому что он добрый, я знала, что он не станет измываться над тобой, как некоторые».
Помню, что следующий мужчина оказался бородатым и жирным; он бил меня ремнем с пряжкой. Его звали Ли. Это был муж тетушки Пэувэ, он жутко злился. У него вообще был крутой нрав. На военной службе ему оторвало ступню, так что он ходил с костылем. Этот Ли огрел меня костылем и изнасиловал, а потом отдал двум своим охранникам. Один их них был кхмером с опухшим лицом алкоголика, другой — китайцем с жестким выражением лица и устрашающим телом: худощавым, в сплошных мускулах. Этого я особенно ненавидела — уж очень он был жестоким.
Камбоджийцы вообще отличаются жестокостью — им ничего не стоит забить человека насмерть. Не стоит верить мифам о мягкой кхмерской улыбке. Мужчины в Камбодже могут выглядеть кроткими, но в ярости они способны убить голыми руками.
После всего этого меня спустили в подвал, где были змеи и скорпионы. Их там разводили специально, чтобы запугивать нас, девушек. Не убивать, а именно запугивать. Подвал был тесным, совершенно темным, в нем воняло, как из сточной канавы. Связанную, меня оставили в подвале, вывалив напоследок змей прямо мне на голову.
То была комната наказаний. Меня часто таскали туда, я считалась трудной. Клиентам не нравилось, что я такая уродина, или же им казалось, что я смотрю на них каким-то недобрым взглядом. В общем, жаловались на меня часто. Другие девушки рассказывали, что в комнате наказаний даже умирали. Они очень боялись оказаться там из-за духов умерших. Но привидения меня не пугали. Что мне было бояться мертвых! Я тоже плакала, но лишь потому, что была сиротой, что ничего не могла сделать, плакала из-за того, что меня насиловали, били, морили голодом. Я плакала от боли душевной, а не физической, оттого что
