настроения…
Катя с удивлением слушала и не узнавала прежней Любочки, простенькой и добродушной. Теперь говорила совсем другая девушка, нет, — женщина. Почему-то Катя даже смутилась и старалась не смотреть в глаза Любочке, точно боялась, что та увидит в ней что-то такое, о чем она даже наедине с собой не решалась удумать. А Любочка смотрела на неё и улыбалась. Чтобы выйти из неловкого положения, Катя хотела отшутиться:
— А где же он, Любочка? Ведь без него такие слова не говорят…
— Есть и он… Да. Иногда мне кажется, что он так близок, ко мне, что даже делается страшно, а иногда я чувствую себя такой одинокой, оставленной всеми, заброшенной. Кругом темно, в голове всё двоится… Знаешь, бывают такие сны, когда по тоненькой жердочке ходишь над пропастью — и страшно и хорошо. Вскрикнешь от страха, и сейчас же проснешься. Я ведь глупенькая, Катя, и болтаю тебе всё, что думаю. Да, а кто он, по-твоему?
— Ну, уж я этого и не знаю…
— Не знаешь? Ты лжешь… Да, лжешь!.. Знаешь, знаешь, а только притворяешься. Ты хочешь умнее всех быть… Ха-ха!.. А ведь я-то всё вижу… Помнишь, из-за чего тогда я с тобой рассорилась?.. Не догадываешься, а еще умная…
Катя отрицательно покачала головой, а Любочка поднялась на ноги, подошла к ней, наклонилась к самому уху и прошептала:
— Я тебя ревновала… да.
— Ты?!..
— Да, я… Пожалуйста, оставь и не притворяйся. Ты думаешь, что это незаметно, а я всё вижу… всё!
— Решительно ничего не понимаю.
— Так я тебе скажу, если не понимаешь…
В голосе Любочки послышались решительные ноты. Она сделала несколько шагов, остановилась и проговорила, отчеканивая каждое слово:
— Ты любишь Гришу, а я… я Сережу… да.
Потом Любочка присела, закрыла лицо руками и повалилась на траву, как подкошенная. Катя не проронила ни одного слова, не выдала себя ни одним движением, а только чувствовала, как над ней шатаются сосны, точно пьяные, как серебристая Лача ушла из глаз и как туманом заволокло глаза.
— Ты думала, это незаметно? — продолжала Любочка, садясь. — Незаметно? Ха-ха… Все мы так думаем и только себя обманываем. Даже очень заметно… Я, по крайней мере, сейчас сообразила: если ты выйдешь замуж за Гришу, мне не видать Сережи, как своих ушей, и наоборот. Теперь-то поняла?.. Я уйду тогда в монастырь, как сестра Агапнта…
— Любочка, ты совсем сошла с ума…
— Вот тебе и Любочка! Мы с тобой соперницы, как это бывает в настоящих романах. Жаль, что не принято вызывать на дуэль, а то я застрелила бы тебя. Я злая… гадкая…
Любочка сидела на траве, разводила руками и улыбалась, а Катя поднялась и быстро пошла от неё.
— Катя, куда ты?
Ответа не последовало. На траве валялась «проклятая алгебра» и деяния бесчисленных Генрихов и Людовиков, побратавшись в общем несчастии.
Катя плохо помнила, как она вернулась домой. Она шла в каком-то тумане и боялась оглянуться назад, точно за ней по лятам гнался какой-то призрак. Зачем Любочка всё это говорила?.. зачем? Зачем солнце так ярко светит? Зачем люди ходят, ездят, о чем-то хлопочут и вообще суетятся? Ведь ничего этого не нужно…
Со дня этого рокового объяснения Катя опять перестала бывать у Печаткиных под разными предлогами. То голова болит, то некогда, и т. д. Большие, правда, не обратили внимания на эту перемену: мало ли девчонки из-за чего ссорятся, — пустое место делят. Любочка завертывала несколько раз, но и ей, видимо, было не легко. Посидит, поговорит о каких-нибудь пустяках и на той же ноге домой.
— Что это с вами, Катерина Петровна? — спросил раз Гриша Печаткин, встретив Катю на улице. — Надеюсь, вы не сердитесь на меня?
— С чего вы взяли, что я буду сердиться на вас? — резко ответила Катя.
— Да я так… Вы совсем нас забыли.
— Некогда, да и нездоровится. До свидания…
Странное чувство охватило Катю: ей страстно хотелось видеть Гришу, а когда он приходил, она не могла сказать ни одного слова и даже отвертывалась от него. Ей хотелось высказать ему так много-много, и вместе она точно ненавидела его.
Так прошла вся весна и экзамены.
— Что это с Катей сделалось, мать? — спрашивал Петр Афонасьевич жену. — Как будто она того… гм… Сама не своя.
— А заучилась, вот и не своя, — сухо ответила Марфа Даниловна. — Очень умна стала… Всё книжки да книжки.
Когда после экзаменов устроилась обычная прогулка гимназистов в Курью, Катя наотрез отказалась принять в ней участие, несмотря на самые трогательные уговоры и увещания Любочки.
— Оставьте меня… — повторяла Катя, отвертываясь. — Нездорова, и всё тут. Желаю вам веселиться…
Это решение стоило больших усилий волн, и когда Любочка, наконец, ушла, Катя горько расплакалась. Она уже давно не плакала и сама стыдилась своих беспричинных слез. Дома оставаться было тяжело, и она отправилась в общину, к сестре Агапите.
— Миленькая, родная, пойдемте на берег, — упрашивала она сестру. — Мне душно, а там так свежо. Погуляемте вместе…
Сестра Агапита была рада пройтись. Они обошли кладбище, прошли сосновый бор и остановились на высокой круче, с которой открывался великолепный вид на Лачу. Река разливалась верст на пятнадцать одним широким плесом. Сверху торопливо шел большой пароход, оставляя за собой двоившийся след. Катя пристально всматривалась в реку и, наконец, схватила сестру за руку.
— Вон там большая лодка… еще красный флаг на носу… Это они плывут в Курью.
Она зарыдала и спрятала свою белокурую головку на груди у сестры.
XVII
Одним признанием Любочка не ограничилась, а считала своим долгом мучить Катю всё новыми подробностями развивавшегося чувства. Она и плакала, и смеялась, и раскаивалась, и давала самое честное слово позабыть все эти глупости.
— Сережа эгоист и совсем тебя не любит, — говорила Катя. — Он не в состоянии кого-нибудь любить…
— И всё-таки он оказывает мне внимание… Я по его лицу вижу, что он счастлив, когда встречает меня.
— Просто от скуки…
— Ну, уж извините, Екатерина Петровна!.. Вы меня за кого принимаете?
Когда Любочка сердилась, она начинала говорить Кате «вы», что, по её мнению, было очень обидно.
— Любовь творит чудеса, — мечтательно повторяла Любочка, закрывая глаза… — И я — Любовь… Да, два раза любовь. Вы это можете понимать, Екатерина Петровна? Потом я — кисейная барышня, а все кисейные барышни должны думать и говорить про любовь. Знаешь, кто это сказал?
— Конечно, братец Сережа…
— Он!
