Мы бросили арбуз и кинулись к орудиям. Их спешно запрягали. Вестовой протянул мне повод поседланной Андромахи. Как только я получил Андромаху, я перестал бояться. Орудия запрягли, и мы двинулись шагом, чтобы избежать паники, вон из станицы.
Вот что произошло. Наши ездовые с распряженными лошадьми направились к домам, которые им указали квартирьеры, и нашли дворы переполненными спящими солдатами.
— Вы какого полка? — спросили они одного солдата, который не спал.
— 237-го советского, — ответил он.
— А...
Наши ездовые имели присутствие духа уйти не спеша к орудиям и снова их запрячь. Они известили других. Между тем началась стрельба, и обе стороны пустились наутек. Как квартирьеры не заметили неприятельской пехоты?! Конечно, думали о наших “главных силах”, которых не было.
Когда вспоминаю этот эпизод, волосы шевелятся на голове. Очень просто: вошли в забитую неприятелем станицу, пошли на центральную площадь, распрягли там орудия и ушли на квартиры. Нам еще повезло, что мы не потеряли орудий. Нам удалось уйти из станицы, и без потерь. Ночью пули не причиняют много вреда. Проходя мимо нашего дома, я соскочил с Андромахи, вошел в дом и взял свой чудный кусок арбуза, и ел его в седле во время отступления. Мы вышли из станицы, отошли немного и остановились. Я лег на землю и держал повод бедной Андромахи, которую не поили, не кормили и не расседлывали после очень долгого похода.
БОЙ
Бой начался с зарей и вскоре принял нудный, затяжной характер. Станица осталась незанятой, между нами и красными. Бабиев решил этим воспользоваться, чтобы ударить по левому флангу красных. Он взял наши обе батареи и два полка, на рысях прошел по главной улице станицы и свернул вправо, в малую уличку, выходящую из станицы.
Но на этот раз счастье не сопутствовало Бабиеву. Как только мы свернули в уличку направо, пули густыми роями полетели нам навстречу. Внезапность нападения была потеряна. Перед нами, говорили потом казаки, была выстроена батарея из семнадцати пулеметов. Если даже число пулеметов преувеличено, то во всяком случае их было много, а пуль еще больше. Листья лип падали срезанные. Житья от пуль не было. Мы пригнулись к луке и поскакали вперед. Казак, скакавший впереди меня, был убит пулей в лоб, я видел, как что-то брызнуло из головы. Совершенно такой же случай был под Харьковом.
Мы вышли из станицы. Тут была низина, старое русло, которое нас скрыло от глаз противника. Обе батареи тут и затаились, а полки пошли вперед в атаку. Мы были спрятаны от глаз красных, но не от пуль и снарядов. Мы стояли, ничего не делая, не стреляя и не удирая, а просто бессмысленно стояли под сильным огнем и несли потери. Наши многочисленные полковники ушли вперед с казаками и никаких приказаний не отдавали. А старшие офицеры, которые в таких случаях должны взять командование в свои руки, тоже не могли решиться и преступно молчали. Не взял же нас Бабиев с собой для того, чтобы мы молча стояли под огнем? Нам было бы легче переносить обстрел стреляя, чем ничего не делая. Кроме того, стреляя, мы бы сбили несколько пулеметов и облегчили казакам их атаку. Нет, мы ничего не делали, и я уверен, что мы бы так целиком попали к красным в руки, если бы не встретили случайно Бабиева. Какое-то непонятное отупение нашло на наших командиров, особенно на Обозненко. И все это были опытные и энергичные люди. Очень странно. Некоторым оправданием нашим полковникам служило то, что командиру конно- горной, полковнику Алябьеву, снарядом оторвало ногу. Он попросил генерала Колзакова его прикончить. Колзаков выстрелил с седла и промахнулся.
— Да не нервничай ты, — сказал умирающий, — слезь и прикончи меня.
Что тот и сделал.
У нас на батарее были потери и в лошадях, и в запряжках, особенно в моем орудии. Одна лошадь падала убитая, мы ее выпрягали и впрягали другую на ее место, но и эта внезапно падала на землю. Просто руки опускались. В моем орудии было убито три лошади и две ранены. И заменить их было уже нечем. Были потери в лошадях и людях в обеих батареях.
Оба наши взводные командира, Малов и Пташников, не отличались мужеством и самым простым образом удрали. Я обратился к Обозненко, старшему офицеру батареи.
— Евгений Николаевич, не находите ли вы, что глупо стоять так под обстрелом, ничего не делая? Дайте приказание стрелять или удирать.
— Совершенно с вами согласен, — ответил он. — Но все наши полковники должны отдавать приказания, а они молчат. Кажется, все потеряли головы.
— Тем более, возьмите ситуацию в свои руки и прикажите что-нибудь.
В это время в моей запряжке убили еще лошадь, я отвлекся от Обозненко и не убедил его действовать.
Должен отметить двух храбрецов. Первым был фельдшер Гюльногов, который, не обращая внимания на гранаты и пули, переносил раненых и перевязывал их как ни в чем не бывало. Благодаря его хладнокровию все раненые были вывезены. Подозреваю, что чувство страха у него было атрофировано. Может ведь статься. Другой был поручик Арсеньев, тот, который хотел смирить сумасшедшую старуху в Изюме и который позвал меня на копну смотреть голенастых птиц. Он, очевидно, боялся, как и все мы, но силой воли заставлял себя ходить не спеша взад и вперед, посвистывая.
Я же боялся ужасно. Я лег на землю и старался в нее вдавиться. Поручик Высевка был ранен в пятнадцати шагах передо мной. Мне стоило громадного усилия воли подняться и к нему подойти. Земля притягивала меня, как магнит, и мне трудно было пройти эти несколько шагов, чтобы опять не лечь. Изредка я бросал взгляд на Александрова и Андромаху, чтобы убедиться, что они еще целы.
Наши полки вернулись из неудачной атаки и прошли мимо нас. Они должны были понести большие потери, и, вероятно, все убитые и раненые остались там, у красных. Мимо нас раненых не провозили.
А мы продолжали стоять, дожидаясь приказа, который так и не последовал. Так бы батареи и попали в руки красным по какому-то затемнению умов. Но на наше счастье, появился отступающий Бабиев.
— Вы что тут делаете? Удирайте, и живо. Красные идут сюда.
Если это говорил Бабиев, ему можно было верить, он не был паникером.
ЗАСТРЯЛИ
Конно-горная ушла по той же улице, по которой мы пришли, а наша батарея взяла влево и в поводу, чтобы избежать паники, пошла по следующей, более широкой улице. На повороте мое орудие, запряженное только тремя лошадьми, — остальные были убиты — взяло неправильно поворот и колесо передка уткнулось в земляную изгородь. Лошади рванули, колесо передка перевалило через изгородь, но зато колесо орудия прочно заклинилось в углу изгороди. Ни взад, ни вперед, ни даже отцепить орудие от передка невозможно. Лошади тянут, люди толкают — и ни с места. А ценные минуты проходят. Кругом подозрительно тихо. Кругом никого. Батарея ушла. Красные должны вот-вот появиться.
Черт побери эту треклятую пушку. Мы не будем рисковать нашими жизнями из-за нее. Мы легко найдем другую. Я отдал приказ моим людям, или, верней, тем, которые со мной остались у орудия. Некоторые, в том числе Александров, удрали. Распрячь, снять затвор и прицел и собраться за угловым домом на главной улице, в ста саженях. Убедившись, что все исполнено, я побежал туда же. Там я застал моих людей, Арсеньева и Обозненко.
— Господин полковник, орудие безнадежно заклинилось. Разрешите его бросить, чтобы не рисковать людьми?
Но Обозненко был старой школы. Для него орудие представляло знамя.
