– Что касается тебя, дорогой мой Рори, ты проявил завидное умение обходить острые углы.
– Старался как мог. Не без помощи, если это правильное выражение, дипломатической неприкосновенности.
Громобой робко улыбнулся ему. Редкостный случай, подумал Аллейн. Обычно он либо разражается хохотом, сияя, словно маяк в ночи, либо хранит важное молчание.
– Итак, – сказал Громобой, – этих неприятных людей убил полковник Кокбурн-Монфор.
– Весьма на то похоже.
–
Поскольку сказанное было чистой правдой, Аллейн не нашел, что ответить.
– Необходимость позволить им вновь обосноваться в Нгомбване вызывала у нас глубокое сожаление.
– Что ж, – сухо сказал Аллейн, – теперь сожалениям пришел конец.
– Вот именно! – радостно воскликнул Громобой. – Как гласит пословица, нет худа без добра. От Санскритов мы избавлены. Это приятно!
Аллейн, не находя слов, молча взглянул на него.
– Я что-нибудь не так сказал, старина? – спросил Громобой.
Аллейн покачал головой.
– А, я кажется понял. На горизонте опять замаячила пресловутая пропасть.
– И мы опять можем разойтись, назначив новую встречу где-нибудь в другом месте.
– Вот почему ты так и не задал мне некоторых вопросов. Например, до какой степени я был осведомлен о контр-заговоре против моего предателя-посла. Или о том, имел ли я сам дело с одиозными Санскритами, сослужившими нам столь добрую службу. Или о том, не сам ли я придумал, как заставить бедного Гибсона заблудиться в трех соснах нашего парка.
– Если бы только Гибсона.
На большом черном лице Громобоя обозначилось выражение крайнего огорчения. Он стиснул плечи Аллейна и крупные, налитые кровью глаза его наполнились слезами.
– Постарайся понять, – сказал он. – Мы свершили правосудие в соответствии с нашими нуждами, с нашими древними традициями, с нашими глубинными убеждениями. Со временем мы изменимся и постепенно эти черты отомрут в нас. Пока же, драгоценный мой друг, думай о нас... обо мне, если угодно, как...
Он поколебался и, улыбнувшись, закончил с новой ноткой в раскатистом голосе:
– ...как о незаконченном портрете.
Кода
Очень теплым утром в самом разгаре лета Люси Локетт в красивом ошейнике, который, похоже, и самой ей чрезвычайно нравился, сидела на ступеньках крыльца дома номер один по Каприкорн-Уок, оглядывая окрестности и прислушиваясь к тому, что творилось в подвальной квартирке.
Мистер Уипплстоун нашел подходящего съемщика, и Чаббы готовили квартирку к его вселению. Внизу гудел пылесос, раздавались какие-то неравномерные удары. Из открытых окон доносились голоса Чаббов.
Сам мистер Уипплстоун ушел в “Неаполь”, чтобы купить камамбера, и Люси, никогда на Мьюс не ходившая, ожидала его возвращения.
Пылесос замолк. Чаббы обменивались мирными замечаниями, и Люси, движимая приливом вошедшего в пословицу любопытства, присущего ее породе и полу, аккуратно спрыгнула в садик, а из него – в подвальное окно.
