показателен. Уже тогда апелляция Крупской, Николаевой и других к внутрипартийной демократии вызывала у аппаратчиков только смех, уже тогда главным методом разрешения внутрипартийных споров становился метод подавления своих идейных противников в партии. Впоследствии от таких методов пострадали и те, кто активно ратовал за их внедрение.
Большинство делегатов съезда считало, конечно, что они борются за единство партии, не отдавая себе отчета в том, что на деле они таким образом содействуют разгрому партийных кадров и создают почву для победы диктатора.
Как расценивали мы, молодые члены партии, причину успехов Сталина и поражения его противников? Несмотря на всю остроту внутрипартийной борьбы, мы считали, как и наши вожди, что она должна вестись в рамках партийного устава. Мы были уверены, что, с большими или меньшими потерями, но партия выйдет из состояния кризиса.
После окончания ХIV съезда сталинская фракция не пускала оппозицию к массам, отсекала ее от партийных масс. Как в 1923 году основной удар по оппозиции был нанесен по московским военным и вузовским ячейкам, поддержка которыми оппозиции представляла угрозу для большинства ЦК, — так в 1925 году решающий удар по оппозиции был нанесен в Ленинграде, и прежде всего — на крупнейших предприятиях Ленинграда.
Об этом подробно рассказал на ХV съезде партии ленинградский большевик т. Минин:
«Вот первое, что произвело сильное впечатление, когда на пленуме прежнего губернского комитета партии т. Калинин, выступая, сказал: „Что вам стоит для Центрального Комитета объявить белое черным, а черное белым?“ Но особенно сильное, прямо-таки потрясающее впечатление на всю организацию произвело заседание на „Треугольнике“ 14 января 1926 года… Там мы видели рабочих и работниц, которые от способа ведения собрания, от навязывания своих взглядов тремя членами Политбюро… ломали руки в отчаянии, спрашивая: „Да что это такое?“… Что-нибудь одно: либо принимать в той же самой резолюции ХIV съезда о проведении в жизнь демократии, либо так проводить кампанию, как проводили ее в Ленинграде, когда резолюцию, отвергнутую большинством и не проверенную голосованием объявили как принятую „подавляющим большинством“». (ХV съезд РКП(б), стен. отчет, изд.1961 г., т.1, стр. 235)
Так сталинская фракция проводила организационное разоружение ленинградской оппозиции.
Когда Л. Д. Троцкий узнал об этом, он открыто выступил против тактики «выкручивания рук», которая не применялась даже в борьбе против прямых врагов большевизма.
Но было уже поздно: дело было сделано. Дело было сделано — и оно нанесло глубокую рану вере членов партии в идейность и справедливость Центрального Комитета — и в возможность силами рядовых членов партии добиться этой справедливости. Самодеятельности партии был нанесен тяжелый удар. У членов партии начала вырабатываться психология равнодушия к судьбам партии и революции.
В нашем институте зиновьевская оппозиция не имела широкой поддержки, сторонники ее даже не выступали на общеинститутских партсобраниях. Но в нашем отделении несколько зиновьевцев было: Т. Имяреков, ставший впоследствии одним из самых близких моих друзей, Сагателов, Меликсетов, Карапетов и др. Как оппозиционеры они проявили себя не в 1925, а в 1926 году, уже после образования объединенного блока троцкистско-зиновьевской оппозиции.
Образовался этот блок не сразу и не просто. Троцкий довольно долго не видел разницы между Сталиным и Зиновьевым, который так же, как и Сталин, шел на всякие комбинации, чтобы захватить власть.
Разница заключалась в том, для чего добивались они власти.
Зиновьев — потому, что считал себя единственным подлинным наследником Ленина, считал, что только он понимает задачи партии так, как понимал их Ленин.
Сталин — потому, что он хотел править один. Ему было глубоко наплевать на мировую революцию, партию и социализм. Все эти слюнтяи, считал он, не понимают: русский народ любит, чтобы государством правил один человек, и чтобы этот человек был сильной и волевой личностью.
Зиновьев был склонен дружно работать со всеми вождями партии, лишь бы они признали его первым среди равных.
Сталин стремился к тому, чтобы удалить от руководства всех вождей партии, ибо только таким образом он мог подобрать других, полностью послушных ему членов Политбюро. Никакое другое решение вопроса его не устраивало.
Зиновьев был убежденным ленинцем и потому интернационалистом.
Сталину идеи интернационализма были вообще чужды.
«Председатель Коминтерна Зиновьев дорожил своей международной оппозицией, — писал Л. Д. Троцкий, — Сталин с презрением поглядывал на компартии Запада. Для своей национальной ограниченности он нашел в 1924 году формулу социализма в одной стране». Это было противно духу Зиновьева и Каменева, воспитанных на интернационалистских позициях.
«Борьба внутри „тройки“, — писал там же Троцкий, — начавшись в значительной мере тоже как личная борьба — политика делается людьми и для людей, и ничто человеческое ей не чуждо, — скоро в свою очередь развернула свое принципиальное содержание…» Но Сталину достаточно оказалось опереться на те силы, которые были «тройкой» мобилизованы против «троцкизма», чтобы автоматически одолеть Зиновьева и Каменева.
Прошлое Зиновьева и Каменева, годы их совместной работы с Лениным, интернациональная школа эмиграции, — все это должно было враждебно противопоставить их той волне самобытности, которая угрожала, в последнем счете, смыть Октябрьскую революцию.
Результат новой борьбы на верхах получался для многих совершенно изумительный: два наиболее неистовых вдохновителя травли против «троцкизма» оказались в лагере «троцкистов».
13. Д. Б. Рязанов
В 1925/1926 началась специализация по отраслям. Я выбрал впервые созданное на экономическом факультете организационно-хозяйственное отделение с теоретическим уклоном. Руководителем отделения, председателем его президиума стал член коллегии ЦСУ СССР А. С. Мендельсон. От студентов в президиум избрали меня.
Когда в президиуме рассматривался вопрос о преподавательских кадрах на начинающийся учебный год, стали обсуждать, кому вести семинар по истории экономических учений. Решили пригласить для этого директора института Маркса-Энгельса Давида Борисовича Рязанова. Конечно, мы должны были согласовать это с ЦК РКП(б). По поручению президиума я договорился с орграспредом ЦК Москвиным. Разрешение пригласить Рязанова мы получили, если он сам согласится вести семинар. Москвин тут же позвонил Давиду Борисовичу по телефону, получил его согласие и сообщил ему, что для конкретных переговоров к нему придет студент Абрамович.
Москвин предупредил меня, чтобы ни я, ни другие студенты не вступали с Рязановым в пререкания. При этом он рассказал любопытную историю.
Д. Б. читал в Свердловском университете курс лекций по истории социализма. На одной из лекций с ним вступил в спор студент по поводу того, следует ли считать Робеспьера революционером. По программе на эту лекцию отводилось два часа. Рязанов затратил на нее шесть месяцев — время, отведенное на весь курс. Шесть месяцев он доказывал слушателям, что Робеспьер был революционером, приводя совершенно уникальные, нигде не опубликованные материалы и документы. Студенты жаловались, но ничто не помогало: курс по истории социализма был сорван.
Строптивый характер Д. Б. Рязанова был известен. Но принял он меня в институте Маркса-Энгельса очень доброжелательно. Подробно расспросил, что собой представляет наше отделение, выразил удовлетворение узнав, что оно теоретическое, поинтересовался моей биографией и биографией моих товарищей. Было решено, что он будет вести семинар в нашей группе, состоявшей из 30 человек.
— Лекции вам читать я не буду, — сказал Рязанов, — у меня нет времени. Я буду вести семинар. Я научу вас самостоятельно пользоваться литературой, источниками. Доклады будете делать вы сами. Распорядок занятий такой. Курс истории экономических учений разбивается на темы, распределяемые между
