самые неуклюжие, они сейчас, я вижу, цепляются, чтоб вы внезапно не исчезли, но вы отбрасывайте эти слова, они сами отпадут, как сухие листья. Молчащие люди – страшны, но вы – нет. Я даже не боюсь говорить с вами чужими стихами. Я вас любил, но все это, быть может, моей тоски уже не растревожит. Это Пушкин. Вам нравится? Прекрасно сказано, не правда ли? Как говорил мой воображаемый друг, поэт Канопус, – все кончилось, настал предел словам, терпи, молчанье, как терпело прежде, лишь с памятью, как с горем пополам, мы разделяем нищенство надежды…
Он говорил долго и вдохновенно, пока не понял, что давно уже говорит сам с собой.
7
– Наконец-то! – заорал в рупор Гоша, когда К. М. с трудом оттянул тяжелые стальные ворота и очутился в съемочном павильоне. – Все, перерыв пятнадцать минут!
Гоша поставил рупор рядом с ящиком, на котором восседал, встал и, распахиваясь для объятий, пошел навстречу. Был он высок, полноват, круглолиц, усат и таращился.
– Сколько жарких лет! А сколько стылых зим! – говорил он, обнимая К. М. сначала с одного плеча, затем накрест с другого, отодвинулся и спросил: – А помнишь наш университет, мать нашу альму? Ах ты, мой альмаматерник!
– Ты всегда такой? Шумный и обнимаешься.
– Нет, только на работе, – грустно признался Гоша. – Дома я тих и задумчив. Обмозговываю творческий процесс. Варю бульон художественной убедительности. И потом, знаешь, старина, что нас делает мимоходными и черствыми? Темпы. Время. Впе-ред, вре-мя! Вре-мя, впе-ред! Оно, проклятое, диктует и манеры, и жесты, да и слова. Захочешь выразить искреннее дружеское участие и в суматохе великих дел забываешь. Дела остаются, а люди обижаются. Стыдно. Вот и торопишься сразу. Чтоб и дружеское участие выразить, так сказать, сердечную приязнь, и про великие дела не забыть. Молодец, что пришел. Присмотрись. Потом и тебя запряжем.
– Что ты собираешься со мной делать?
– Для начала мы тебя убьем.
– Это больно?
– Непривычно. Но не ты первый, не ты последний.
– Может, в другой раз? Сейчас на воле дождичек. Обидно умирать в плохую погоду.
– Брось, старина. Другого раза не будет. Убьем сегодня. И дело с концом. Мой принцип – все сразу. Сейчас.
– Думаю, я тебе не подойду, Гоша. Рожа у меня не киногенична. Петь не умею. На гитаре брякать. Слезы не выжму из глаза. Да и слезы у меня соленые, а тебе нужны актерские, пресные.
– Ерунда. Когда понадобится, ты у меня зарыдаешь белугой. А испытать тебя я должен. Игра стоит испорченной пленки. И вообще, моя творческая манера заметно эволюционировала. И манеры тоже. Отныне я предпочитаю актеров не профессионалов, а выхваченных из житейской гущи.
– Как ты их оттуда выковыриваешь, из гущи?
– Интуиция, мой друг, интуиция. Она – ариаднина нить в тупике, где ныне пребывает культура. Ну, об этом после. Смотри сюда. – Гоша указал в самый центр освещенного пространства съемочной площадки, где все остальное, невысвеченное – огромные металлические конструкции, деревянные строительные леса и подъемники, декоративные куски стен и домов и даже два больших крыла падшего ангела, – все тонуло во мраке, изредка освещаясь бегущими пятнами света. – Вот сцена фильма, одна из последних. Обычно я с самого конца и начинаю фильм. Иначе не решить сверхзадачу. Нужно заглянуть в конец учебника, где ответ. Вот это красивое сооружение, – Гоша указал на отвратительный яйцевидный предмет, – это корабль инопланетян. Они должны улететь и увезти с собой девушку, которую любит земной мужчина. Это будешь ты. В тот момент, когда корабль с экипажем готов подняться, и мы его поднимаем, приближаются вооруженные выродки, а ты стоишь и прощаешься с любимой, а они начинают стрелять в тебя.
– Зачем? – спросил К. М.
– Они не любят любовь, а ты любишь девушку, а она улетает.
– Тогда пусть она останется.
– Вы хотите погибнуть вместе?
– Тогда пусть она возьмет меня с собой.
– Этого не допускает мой замысел.
– Тогда пусть они не стреляют или у них кончились патроны, а девушка спокойно улетит, а я пойду домой грустить о ней.
– Тогда не будет трагедии. Любовь и трагедия неотделимы.
– Какой ты, право, – сказал К. М. – Не надо трагедии. Пусть корабль улетит, а ко мне подойдет коллектив мюзик-холла, ты даешь затемнение, я начинаю раздеваться, и зрители не знают, чем кончится эта сцена. Представь, сколько здесь символики.
– Зачем раздеваться? – обалдело спросил Гоша.
– Мне станет жарко от ламп.
– Слушай. Ты имеешь представление о кино?
– Ладно, – согласился К. М. – Что я должен изобразить?
– Всю гамму переживаний… Мы снимаем заключительную сцену. Ты прощаешься с любимой и держишь ее за щеки. Затем целуешь нежно и страстно.
– За другие места можно держать? Вдруг щеки тугие?
– Не перебивай! Держишь, значит, ее за щеки и своим лицом – своим, а не ее лицом – изображаешь, во-первых, любовь, во-вторых, отчаяние, в-третьих, память о пережитом, в-четвертых, ярость к врагам любви, в-пятых, надежду на возвращение любимой, ты же не знаешь, что тебя через минуту укокошат, и наконец, в-шестых, на твоем лице появляется мировая печаль.
– А вдруг не появится?
– Будь уверен, появится. Если ты последовательно, в логическом порядке изобразишь перечисленные чувства, мировая печаль придет как миленькая, никуда ей не деться.
– Потрясающе! – поразился К. М. и засмеялся, довольный. – Талантище, Гоша. Кого можно поставить рядом с тобой или с кем поставить тебя? Только вот лицо у меня узковато, тебе бы монгола найти. У меня все чувства не поместятся.
– Не одновременно! Последовательно! Запомни: любовь, отчаяние, память, ярость, надежда, мировая печаль. Запомнил? Повтори!
– Да, шесть штук чувств. Значит, так: когда любовь – я прижимаю уши к черепу, распахиваю глаза и обнажаю в улыбке кривые зубы.
– Покажи, – приказал Гоша. – Правильно, кривые. Пойдет.
– Когда отчаяние – я отвожу уши от черепа, поднимаю брови и левый край нижней губы у меня дрожит, будто от сдерживаемых слез. Когда память – брови сдвигаются, взгляд устремляется внутрь, губы сжаты и несколько выпячены, как у обиженной обезьяны, вспоминающей младенчество человечества и свои обиды. Когда ярость – расширяю ноздри и начинаю энергично дышать. Когда надежда – лицо обретает дурацкий вид, который незаметно для зрителя переходит в мировую печаль. Так?
– Молодец! – похвалил Гоша. – Ты прирожденный киношник. Кино – седалище всех образных искусств. Оно – пристанище для экскрементов чувств.
– Эпиграф к твоей фильме? – спросил К. М.
– Комментарий к твоей роли! – Гоша схватил жестяной рупор и начал громко отдавать приказания приготовиться к репетиции без мотора. – Внимание! Дырохвостов! Залихватский! Назаретов! Приготовить оружие! Планетяне, да, вы трое, опять карты мусолите, раздолбаи? Вы по сигналу бегите к кораблю, распахните дверь и быстренько запрыгните внутрь! Сидите там и ждите команду! Только не курить! А ты, старина, – Гоша сунул рупор чуть не в нос К. М., – ты по сигналу хватаешь любимую за руку и тащишь к кораблю, понял?! Любимая! Где любимая? Никаноров, оставь любимую в покое! Вы что, другого места не нашли? Никаноров, кому говорю! Сегодня она любима не тобой! Ну, начали!
