— А как же Бартоломеус? Мы не можем так просто уйти. Ведь он не позволил нам отлучаться!
— Ах, какие пустяки, ерунда и чепуха! — замахали на нее руками. — Мы ведь собираемся что делать? Не в куклы играть! А вызволять батюшку вашего сиятельства!
— Да, но Бартоломеус… — медлила Эвелина. — Он будет страшно волноваться и кинется нас искать! Не нужно ли нам вернуться и оставить ему хоть маленькую записку — мол, где мы и что с нами?
— Да какая записка, мы отлучимся-то всего на парочку дней! Высвободим его сиятельство из клетки — и бегом обратно. Бартоломеус вернется только через две недели — а мы уже все сделали.
Да, конечно. И все сомнения тут же отпали. И больше уж никто не оборачивался. Просто, чтоб кинуть последний взгляд на дом с горшечной лавкой, в котором прожили целую неделю. И в дверь которого теперь стучались двое незнакомцев в черных плащах.
— … А не оставили ли они хоть маленькой записки — мол, где они и что с ними?
— Н-нет, — покачал головой Ханс-горшечник. — Не оставляли.
— Хм… — Господин в черном плаще кинул взгляд на ряды горшков и кувшинов, украшавших полки под навесом. Хорошую посуду делал Ханс. — И не сказали, куда удрали?
— Не говорили.
— Но ушли-то совсем недавно? — Господин в плаще начал выходить из себя.
— Хе… — почесал Ханс в затылке. Явно нехотя соображая.
— Ты у меня, мерзавец, не уворачивайся, все говори! — Господин замахнулся плетью. — Ты знаешь ли, кто я?
— Ваше сиятельство! Граф Шлавино! — закрылся руками горшечник.
— Так когда они ушли?
— Вот… — Ханс заоглядывался, — вот как часы на башне пробили последний раз!
— И в какую сторону? — Рукоять плети нетерпеливо постукивала о ладонь в перчатке.
— Ей-богу, — съежился горшечник, — ей-богу, ваше сиятельство, не знаю!
— Забудь «не знаю». Знаешь ли, смерд, что дом этот, и все горшки твои, и улица вся, и город — все до последнего — мое? И что ты, блоха ничтожная, принадлежишь мне со всеми потрохами? Захочу — повешу тебя, захочу…
Ханс стоял, опустив голову.
— И гульдены все, — продолжал граф уже тише, но не менее грозно, — что ты торговлей заработал, думаешь — твои? Они мои личные. Поскольку ты мой холоп. И я возьму их у тебя в любое время, когда они мне понадобятся.
Ханс молчал. Граф улыбался.
— Ну, говори, куда они пошли. Вспоминай скорее или…
— Туда! — ткнул пальцем бедняга, не поднимая головы.
— А не лжешь? — с сомнением поглядел граф. И подняв за шиворот хозяина, прижал его к стене.
— Умереть мне на месте, — поклялся тот жалобно.
Постоял, испуганно мигая. Живой.
— Ага, — обрадовался граф. — Вот так-то лучше. — Повернулся к спутнику. — Я скачу в ту сторону, а ты, фон Дункель, в эту. Понял?
Но со спутником было что-то неладно. Стоял, тряся бледными щеками — краше в гроб кладут.
— Ты слышал ли, Гайст? Я скачу в ту сторону, а ты…
Не в силах говорить, Упырь выпучился на крышу соседнего дома.
— Что? — обернулся граф. В небе над крышей медленно разливалась алая заря. — А-а, черт!
Когда обернулся, Упырь уже лежал, почти беспамятный, на коленях у перепуганного лавочника.
— Что расселся, как на поминках! Видишь, его милости плохо! Он останется у тебя… гм… до ночи. Устрой его с удобствами да позаботься о лошади. А эти, если вернутся, не выпускай гаденышей…
Вскочив в седло, он яростно хлестнул плетью.
— …до моего возвращения не отпускай! Узнаю, что приходили да отпустил — кишки выпущу!
Лошадь понеслась вдоль по улице Безлуж. Быстро-быстро. Все дальше и дальше унося графа от Эвелины и ее друзей.
Тук-тук, тук-тук, стучали ложки о дно глиняных мисок. Утро было ясное, а осеннее солнышко, заглядывая в миски и в лица детей, наполняло сердца необъяснимым сладостным трепетом.
Эвелина, Марион и Пауль невольно улыбались, а пеночка — та беспрестанно щебетала, перелетая с плеча одного на плечо другого. Жаль, что нельзя было, как это делали прежде, вытащить из котомки голову матушки Молотильник и дать ей насладиться ароматом густой похлебки из бобов с мясом.
Тук-тук, тук-тук, стучали ложки, черпая горячую похлебку. Из большой миски посреди стола быстро исчезал хлеб.
— Кушайте, кушайте. — Фрау Понс выставила на стол блюдо с вареной репой, политой медом.
Их взяли в актеры, всех троих. Мальчик, игравший «святую Эвелину», тяжело заболел и остался выздоравливать у родственников в деревне. Роль «Эвелины» вместо него временно исполняла фрау Понс. Она была хорошая, добрая, но, увы, не совсем похожа — или уж, если честно, совсем не похожа — на девочку одиннадцати лет. Господин Понс, хозяин бродячей труппы, лихорадочно подыскивал нового мальчишку на эту важную роль. Так вот, совсем нечаянно, он и наткнулся на Пауля и его двух «сестер». «Анна и Йоханна», — представились Эвелина и Марион, вспомнив, как назвал их однажды Бартоломеус.
— Кушай, Анна. Кушай, Йоханна. — Улыбаясь, фрау Понс поставила перед девочками кувшин с молоком и к нему две глиняные кружки. — Работать предстоит целый день.
— Мы уже давно так сытно едим, — довольно признался Понс. Кругленький, низенький и загорелый, когда он ходил на своих коротеньких ножках, то очень походил на тыкву. — С тех пор как в некоей гениальной голове, — скромно указал он на свою массивную лысину, — родилась идея создания пьесы о «святой Эвелине». Все гениальное, как вы знаете, просто. Если же до сих пор не знали, мотайте на ус.
Упершись животом в стол, грузный Понс потянулся к кувшину с молоком.
— Лучше всего, открою вам секрет, ставить пьесу по байкам, что ходят в народе. По свежим легендам. Люди рассказывают друг другу — значит, нравится. А ты возьмешь и поставишь все это — в красках, в атласе, бархате, шелке, в золотой фольге!.. — Понс причмокнул. — На любимую сказку народ валом валит.
Приставив ко рту горлышко кувшина, он аппетитно пробулькал.
— Еще надо знать, перед кем что разыгрывать. В городе народ любит про «отважного портняжку»: что семь великанов победил, принцессу из-под носа у герцога увел, на ней женился и впридачу пол- королевства получил. Это в городе. — Отставив кувшин, он вытер усы. — А если в замок рыцаря тебя пригласят, знатных дам от скуки развлекать — то тут уже про «благородного герцога»: что семь городов со всеми находящимися там «портняжками» с землей сравнял, тем самым сердце принцессы завоевал… ну и женился на ней, впридачу пол-королевства получив. Да-а… Что же касается «Святой Эвелины», то на эту мысль я набрел еще до того, как услышал первую байку в трактире. Было то на похоронах, что так пышно организовал его сиятельство граф Шлавино — слыхали ли? — для своей падчерицы. Я сам там был.
Старый Хенрик и фрау Понс придвинулись, подперев подбородок рукой. Видно, любили слушать про погребение куклы Изабель.
— Как сейчас вижу: народу — тьма, лежит она в гробу, среди простынь атласных, щечки белые, волосы цвета огня так красиво разметало…
Эвелина отвернулась от стола и вгляделась в темноту фургона. Большая клетка с орлом стояла в самом углу, у входа. Грустный нахохленный орел совсем не выглядел довольным и сытым. Сидел, зарывшись клювом в перья, и, наверное, слушал рассказ Понса. Слушал, наверное, не в первый раз. Ох, что он чувствует при этом? Бедный, бедный ее отец!
Вздохнув, Эвелина повернулась к столу.
— …и в тот момент вдруг распахнула она глаза, и как взглянет только! А взгляд ясный, проницательный — как у святой! Народ бежит, друг друга давит в ужасе. А меня как черт под локоть
