рыночную площадь. Высунувшись через щель занавеса, дети глядели на улицу, по которой ехали.
Кой-какие улицы были вымощены камнем, кой-какие нет. Слава Богу, дождя давно не было и повозке не грозило завязнуть в одной из луж. Домики, двух- и даже трехэтажные, тесно лепились друг к другу. Причем верхние этажи нередко нависали над нижними — так что иной раз почти закрывали небо, и днем при ярком солнце улица была погружена в сумерки.
Когда проезжали по тесной-претесной улочке, в верхнем этаже распахнулось окошко. И некая фрау в съехавшем набок чепце выплеснула на улицу из жбана что-то мутное. Прямо перед самым носом детей, даже не взглянув вниз. Пауль погрозил ей кулаком.
Он и Марион принялись было обсуждать, что было в жбане, когда Эвелина вдруг громко ахнула.
— Что случилось, ваше сиятельство?.. О, да эта лавочка мне знакома!
— А мне — дом!
— А мне — улица!
«Тпррр!» Повозка остановилась, чтобы пропустить большой крестьянский воз.
Улица Безлуж оставалась все такой же — длинной, вымощенной, без луж — ничуть не изменившись с тех пор, как они ее покинули.
— Когда это было?
Вопрос был трудный.
— Ох, ох, с тех пор как мы ушли, утекло сто-олько времени, — покачала головой Марион. — Мне кажется, что год.
— Не меньше, — подтвердил Пауль.
— О боже! — озаботилась вдруг Эвелина. — Если столько много, то Бартоломеус, возможно, уже вернулся!
— Наверняка, — убежденно кивнула Марион.
— И что же теперь делать? Он волнуется? Ждет нас? Ищет?
— Наверняка и волнуется, и ждет. Возможно, даже ищет.
— Ах, ну почему мы не оставили маленькой записочки! — переживала Эвелина. — Мол, где мы и что с нами. Тогда бы он нас быстро отыскал.
Вот она, горшечная лавочка — напротив. Зайти бы и спросить. Дети с тоской поглядели на дом Ханса-горшечника. А Ханс-горшечник, стоявший за прилавком — на них. Правда, встретившись глазами с детьми, быстро отвернулся. Выронив при этом горшок. Горшок упал и разбился.
— Какая жалость, — вздохнула Эвелина.
«Н-но-о!» Повозка снова дернулась и медленно покатилась по мостовой.
— Ничего, мы еще зайдем сюда, — пообещал Пауль, удобно усевшись на краю и болтая ногами. — Сегодня вечерком, после представления. Которое все равно будет последним.
— Последним?
— Ну да, ваше сиятельство забыли, какой сегодня день? Первый день осенней ярмарки. Наше первое представление. И, разумеется, последнее. Потому что — хочет того Понс или нет — но сегодня на городской площади, на сцене бродячего театра народу явится граф Эдельмут во всей своей красе!
Нащупав в кармане синюю конфету, Эвелина улыбнулась.
Глава 6
Про «первое представление», металл для клинков и башню, в которой томится зерно
Шумная площадь кишела народом. Такая большая ярмарка собиралась в городе нечасто. Целыми семействами выходили на площадь и близлежащие улицы горожане — важные горожане с большим кошелем на боку, нарядные фрау со связкой ключей на поясе, румяные дети. Звучали музыка, говор и смех. Пестрели разноцветные палатки и навесы торговцев. С самого утра народу собралось — не протолкнуться. И продолжаться это должно было неделю. Неделю! Настоящий праздник для всех. И для тех, кто приехал продавать — крестьян из соседних деревень, купцов, местных ремесленников, — и для тех, кто собирался покупать…
Еще никогда Эвелина не чувствовала себя так замечательно. Иногда ей казалось, что она видит в толпе серую шапочку Бартоломеуса. Но нет, то оказывался кто-то другой. Он безусловно уже приехал — прошло так много времени. И конечно же, озабочен и удручен: ведь графа Эдельмута он до сих пор не нашел!
Затаив лукавую улыбку, Эвелина представила: дом Ханса-горшечника, вот они входят, Бартоломеус сидит к ним спиной, он их не видит, он смотрит в окно… Дверь тихо хлопает, он удивленно оборачивается, на нем одна из его голов. Голова каждый раз новая, но взгляд одинаковый. Он смотрит не мигая, по своему обыкновению — прямо в глаза. «Эвелина! Марион! Пауль! Где вы были?
И кто это с вами? О… ваше сиятельство, мой господин, граф Эдельмут»!
Счастливо рассмеявшись, Эвелина прошлась между прилавков. Чего тут только ни продавали! Глаза разбегались.
Здесь вот красивые украшения из меди и железа. Пряжки, перстни, нашейные кресты и браслеты лежали, поблескивая позолотой.
За другим прилавком была выставлена кухонная посуда: тарелки, миски, кружки из красивого блестящего олова — эти никогда не разобьются. Рядком стояли тяжелые чугунные котелки и утюги.
В третьем месте продавались корзины: и такие, и этакие, и большие, и маленькие, и высокие, и низенькие, с крышками и без. От корзин вкусно пахло корой. А в глубине прилавка висели — какая прелесть! — плетеные из прутьев куклы. Ручки, ножки торчат в стороны, из пестрых лоскутков — юбки и платочки… Ах, как одну такую вдруг страстно захотелось! Не отрывая глаз, Эвелина долго рассматривала веселых человечков.
— Скажи своему отцу, чтобы купил тебе одну, — подмигнул ей торговец.
Смущенно потупившись, Эвелина отошла.
Да, сегодня вечером у нее уже будет отец. А потом… Потом они сразу же, сразу же отправятся к дому Ханса-горшечника! Остановившись перед возом с огромными, ну прямо гигантскими тыквами — из одной такой, уверяла Марион, сделала фея для Золушки карету (то была ее любимейшая сказка) — Эвелина украдкой вынула из поясного кошелька перстень, что подарил Бартоломеус.
«Вашему сиятельству может пригодиться. Я буду молиться за вас каждое утро, просыпаясь, и каждый вечер, засыпая». На губах Эвелины заиграла невольная улыбка счастья…
— Хей! — Из-за беличьих шкурок, висевших над соседним прилавком, вынырнуло улыбающееся лицо в веснушках. Пауль махал рукой.
Пора было возвращаться, чтобы переодеться. Когда часы на башне пробьют девять, сказал Понс, они должны быть уже готовы…
Чтобы пройти к театральной повозке, нужно было миновать большую толпу народа, собравшуюся вокруг высокого помоста. На помосте стоял бородатый человек в белой куртке с красными узорами и в красной шапке с высоко загнутыми полями. В руках у него был свиток, с которого он, похоже, собирался читать.
— Держитесь за меня крепче, ваше сиятельство, — обернулся Пауль к Эвелине. И стал протискиваться сквозь толпу. Схватившись за плечо Пауля, Эвелина засеменила следом.
Спины, платья, плащи… Уворачиваясь от локтей в кожаных куртках и жестких корзин домашних фрау, дети протиснулись почти вплотную к глашатаю (конечно же, это был он). Здесь рядом стояла его лошадь, и можно было проскользнуть к своей повозке под мордой у жеребца. Дети так и собирались сделать, когда глашатай, хрипло откашлявшись, начал читать.
Народ затих. Лошадь чихнула, мотнув головой.
— …который тайно улизнул из замка, захватив с собой господские драгоценности. Но главное обвинение предъявляется чудовищу в убийстве невинного ребенка благородного происхождения, бывшего дочерью его пропавшего господина…
Эвелина не сразу поняла. Но сердце ее странно сжалось.
