отбивается. Махом вражин зачарует али глаз отведет. Те только – ширк-мырк! – нет казачка, и давай сдуру друг друга лупцевать.
Никишка быстро перекрестился.
– Черкасы завсегда Господа чтили да святого мученика Иоанна-воина. Не отступали, с двадцатью врагами одной саблей или пикой бились, и всех – в лежку! Да что там говорить, оне свою пулю али стрелу мигом чуяли. Сказывали: «Коли смертушка летит, то затылок холодеет».
– Про свою пулю я слыхал, – сказал Мирон. – От той пули едва ли увернешься…
– А вот черкасы увертывались, – оживился Никишка. – Слово заговорное знали…
И вздохнул:
– Тока забылось то слово, а как бы кстати сейчас пришлось. Эх, Матерь Божья! – он снял шапку и вытер выступившие слезы. – Где ты, Дон-батюшка? Свидимся ли когда-нибудь?
Мирон промолчал. Они сам бы хотел знать ответ, но по-всякому выходило: встреча с родными местами откладывалась надолго, если не навсегда. Он перевел дыхание. Эх, занесла судьба-кручина…
– Случилось чего? – с тревогой посмотрел на него черкас. – Пошто вздыхаете?
– Да так, – ответил Мирон неопределенно. – Вспомнилось… – И добавил, чтобы пресечь расспросы: – Что говорить? Умеют казаки драться! Не раз убеждался!
– Так и я о том же, – радостно оживился Никишка. – Казака бьют, а он крепче становится!
Мирон покосился на Никишку.
– А ты с Дону почему ушел?
– А, некому было ухи крутить! – Никишка вытер кулаком глаза. – Подался с чумацким обозом до Москвы. Соль повезли, да муку, да сыромять всякую на продажу. После торгов завалились в кабак… А в себя пришел, сижу на телеге, по рукам и ногам веревкой спутан, словно лошак. Набирали, вишь, людей на цареву службу в Сибирь. Подобру никому неохота, так по кабакам да шинкам всяку шваль похватали, и меня огребли под ту руку. Тока я за Урал-камнем сбег. И еще пяток товарищей подговорил. Добрались с грехом пополам до Томска. Там не пожилось, шибко воевода жадный. Все под себя подмял. Ни торговли тебе, ни другого промысла… Вот и побежал до Краснокаменского острога. А теперь, – он махнул рукой, – не видать мне Дона вовсе. Сложу буйну голову в неприютных степях…
– Ладно тебе! – улыбнулся Мирон. – Какие наши годы? Вернешься еще в станицу.
– Да кто там меня ждет? Батько с мамкой давно померли, братовья разве… Так у них своя служба, женки, дети. Небось отпели меня давно…
Никишка глубоко вздохнул и виновато посмотрел на Мирона.
– Нюни распустил, простите, ради Бога! Я уж здесь, в Сибири, как-нибудь. Не пропаду! Хуже бывало!
Они помолчали. Затем Мирон сказал:
– Надо поговорить с Айдыной. Может, не погнушается нашу помощь принять?
– Ей терять нечего. Може, и не погнушается, – заметил Никишка и поворошил веткой угли. Они выстрелили залпом искр в черное небо. – Однако спать пора, – зевнул черкас во весь рот и перекрестился. – Утро вечера мудренее.
– Иди, – махнул рукой Мирон, – а я посижу. Не идет сон отчего-то.
Никишка нырнул в темноту и словно растворился в ней. А Мирон некоторое время сидел возле потухшего костра, наблюдая, как меркнут красные пятна под серой патиной золы. Растравил его душу Никишка, растревожил. Вспомнилось детство, седоусый дед Капитон Бекешев, бывший атаман Войска Донского – крепкий, коренастый, что от самого государя Алексея Михайловича княжий титул получил за смелость беспримерную в битвах с татарами и ногайцами. А к титулу вдобавок – земли на Вороне-реке и тысячу крестьян.
Дождавшись появления у сына первого зуба, Федор Бекешев надел на него шашку, посадил верхом на оседланного коня и в тот момент впервые подрезал ему чуб. Хоть и отошел князь изрядно от казачьих дел, но законы Дона чтил свято. Мирон крепко схватился за гриву, не упал. Дед был безмерно рад. «Добрый воин вырастет! – говорил он, поглаживая длинные седые усы. – Упал бы – долго бы не прожил!». А отец вернул малыша матери с довольным видом: «Вот тебе казак!»
Много подарков принесли тогда на зубок маленькому Мироше: патроны, пули, стрелы, лук. Дед подарил шашку. Одну из таких пуль Мирон до сих пор носил на шее как оберег, вместе с крестом. С детства он был приучен думать по-военному. Сын, внук и правнук донского казака, он и ребенком был уже казаком…
По временам все ребячье население станицы выступало за околицу, где, разделившись на две партии, строили камышовые городки. В бумажных шапках и в лядунках[43] через плечо, как у бывалых вершников, с бумажными знаменами и хлопушками, верхом на палочках, противники сходились, высылали стрельцов или наездников-забияк и, нападая, сражались с таким азартом, что не жалели носов; рубились деревянными саблями, кололись камышовыми пиками, отбивали знамена, хватали пленных. Победители под музыку из дудок и гребней, с трещотками или тазами возвращались торжественно в станицу; сзади, заливаясь слезами, понурив от стыда головы, шли пленные.
И, сколько Мирон себя помнил, рядом был Захарка, с которым они и в бабки играли во дворе, и в ладышки[44], и кубарь ловко крутили кнутом. Еще сил в руках не хватало, а они уже брали пищаль и бежали гонять сурков, чутких дроф и стрепетов. А бывало, взапуски скакали по степи, загоняя сорвавшийся в метель табун или отбивая его от волчьих стай. Они ползали на животе, подкрадываясь к зверю, они переплывали Дон, спасаясь от татар. Уже тогда они знали, что промах из ружья для них – часто смерть или плен.
Дед же приучал его к охоте на дикого зверя. И здесь чего только не случалось: и коней необъезженных за гриву ловил, и стреножил их, увертываясь от копыт и зубов озверевших жеребцов. Два тура чуть не стоптали его вместе с конем, олень на рога поддевал, вепрь на бедре меч оторвал, медведь у колена потник когтями рванул. И с коня, бывало, не раз падал, и лоб разбивал, и руки и ноги ранил. Всякое бывало. По малолетству не дорожил своею жизнью, не щадил головы. Но Бог сохранил его, уберег… Для чего только?
Мирон скрипнул зубами. Разве для плена постыдного?
Вдруг что-то зашуршало в кустах и вмиг отвлекло его от воспоминаний. Неужто Никишка вернулся? Но тут на поляну перед юртой выскочил рыжий пес. Мирон оторопел. Адай? Откуда?
Пес остановился шагах в пяти от него, расставив лапы и склонив лобастую голову. Но нападать, похоже, не собирался.
– Адай, – позвал собаку Мирон. – Иди сюда! – И протянул руку.
Пес не тронулся с места, но завилял хвостом – признал все-таки!
«Айдына! – спохватился князь. – Пес неразлучен с хозяйкой!» Он вскочил на ноги, огляделся. Никого!
Но Адай не уходил, словно ждал чего-то. Или кого-то?
– Мирон! – раздалось за спиной.
И он чуть было не упал, рванувшись на голос и запнувшись за кочку. Сердце едва не выпрыгнуло из груди от радости. Айдына! Легка на помине! Запыленная, усталая, но такая любимая! Такая желанная!
Он обнял ее за плечи, прижал к груди и принялся покрывать поцелуями лицо, шепча лихорадочно: «Айдына! Счастье мое! Вернулась!»
Айдына слабо сопротивлялась, но не отталкивала, а потом вдруг вывернулась, взяла его за руку и направилась к юрте.
Глава 19
За войлочными стенами тревожно завывал ветер. Айдына лежала с открытыми глазами. Ей было жарко в объятиях Мирона, но она боялась шевельнуться, чтобы не разбудить любимого. Но все-таки решилась, отвела его руку и встала с постели. В кромешной темноте она видела, как кошка. И движения ее были сильными, гибкими, ловкими, точно у рыси, покинувшей логово ради добычи.
Она надела рубаху, прошла к бочонку с айраном, зачерпнула в деревянную чашу напитка, сделала несколько глотков. Затем подбросила хворосту в очаг. Огонь живо всколыхнулся, весело затрещали ветки. Айдына присела на кошму, подтянула к груди колени. Склонила на них голову. Счастье переполняло ее, искало выход, но Мирон спал, и ей не хотелось тревожить его.
Айдына глянула на постель и губы сами расплылись в улыбке. В сумраке было видно, как лежал Мирон
