увидел ее в церковном хоре, они поженились, и в начале сентября молодая пара въехала в дом Чарльза в Пейтон-Плейс, где он и начал свою карьеру.
Становясь старше, Пертридж иногда спрашивал себя, женился бы он в такой спешке, если бы мог в студенческие годы позволить себе одобрительно относиться к домам с дурной репутацией, которые вызывали такой энтузиазм среди его сокурсников. Нет, — отвечал он себе.
Чарльз Пертридж легко добился успеха. Шли годы, он скопил приличное состояние, они с женой жили в доме на Каштановой улице, Марион стала клубной дамой и начала активно заниматься благотворительной деятельностью. Ей нравилось комфортное существование, не осложненное наличием детей или нехваткой денег. Иногда она испытывала некоторое подобие чувства вины от того, что сравнение ее жизни с родителями и жизни в Пейтон-Плейс доставляло ей огромное удовольствие, но это длилось недолго.
Марион нравились вещи. Она окружила себя разнообразной мебелью и всяческими безделушками. Открывая стенной шкаф, в котором стопками лежали полотенца и простыни, она ощущала приятное волнение. Размер, предназначение и качество покупаемого предмета всегда стояли для Марион на втором месте, на первом было желание приобрести и владеть.
После замужества она немедленно покинула баптистскую церковь и присоединилась к конгрегационалистам. Конгрегациональная церковь считалась «лучшей» в Пейтон-Плейс. Марион с большой радостью организовала бы некий комитет, который занимался бы допуском людей в церковь, и, естественно, с неменьшей радостью стала бы его президентом. Она терпеть не могла состоять в организации, пусть даже религиозной, которая позволяла «нежелательным лицам» становиться ее членами, и в голове у нее было много недобрых мыслей о тех, кого она считала «неполноценными».
— Эта Маккензи, — говорила она своему мужу. — Только не говори мне, что эта молодая вдова лучше, чем могла бы быть. Можешь не говорить мне, что она не рыскает вокруг и что никто ни о чем таком не слышал. И не говори мне, что ее не интересует каждый мужчина в Пейтон-Плейс.
— Дорогая, — бессильно отвечал Чарльз Пертридж. — Я вообще не собирался тебе ничего говорить.
Но когда Марион сказала то же самое Мэтью Свейну, Док посмотрел ей прямо в глаза и прорычал:
— Какого черта, Марион. О чем это ты говоришь?
— Ну, Мэт, видишь ли, молодая вдова, живет совсем одна в доме…
— Эй, Чарли! Марион не дает покоя одиночество Конни Макензи. Почему бы тебе не собрать чемоданы и не пожить у нее какое-то время?
— О, этот Мэт невозможен, Чарли. Невозможен.
— Перестань, Марион, — отвечал Чарльз Пертридж. — Мэт — прекрасный человек, он не хотел тебя обидеть. И он хороший врач.
Вскоре после того, как Марион исполнилось сорок, ее стали беспокоить и даже пугать некоторые симптомы. Она обратилась к д-ру Свейну. После тщательного осмотра Док сказал, что она здорова как лошадь.
— Послушай, Марион, тебе не о чем волноваться. Я могу прописать тебе уколы, чтобы ты чувствовала себя спокойно, но в остальном — я бессилен. Это климакс, и здесь уж ничего не поделаешь.
— Климакс! — воскликнула Марион. — Ты сошел с ума, Мэт. Я молодая женщина.
— Сколько тебе лет?
— Тридцать шесть.
— Ты обманщица, Марион. Тебе за сорок.
Марион пошла домой и обрушилась на своего мужа. Она заявила, что друзья они или нет, а Мэтью Свейн больше не переступит порог ее дома. С этого времени Марион стала пациенткой Доктора, живущего в соседнем городе, который лечил ее от деликатного заболевания кишечника.
— Какого черта, Мэт, — спросил как-то Сет Басвелл, увидев, что Марион при встрече игнорирует доктора. — Ты ли не хотел быть всеобщим любимцем?
— Меня это не волнует, — сказал Свейн. — Кого-нибудь волнует? Тебя?
— Нет, — ответил Сет.
ГЛАВА XI
«Бабье лето» задержалось в Пейтон-Плейс ровно на шесть дней, а потом исчезло — так же неожиданно, как и появилось. Яркие листья, как слезы воспоминаний о прошедшем, падали на землю, срываемые холодным ветром и дождем. Они быстро потускнели и теперь, сырые и мертвые, лежали на тротуарах, как мрачный знак того, что зима пришла надолго.
Все реже и реже Эллисон поднималась к «Концу дороги». А когда это случалось, она стояла возле доски с красными буквами, дрожа от холода и засунув руки поглубже в карманы плаща, — город уже не был так ясно виден отсюда, все было размыто плотным, серым туманом. На горизонте смутно вырисовывались еще недавно такие теплые, фиолетовые холмы. Деревья в лесу больше не поднимали руки, приветствуя Эллисон: «Привет, Эллисон. Привет!», — они опустили головы и вздыхали: «Иди домой, Эллисон. Иди домой».
Грустная пора, думала Эллисон, пора смерти и забвения, все печально и покорно ждет, когда выпадет снег и засыплет останки лета.
Но не время года больше всего подавляло Эллисон, — она сама не знала, что это было. Она испытывала какое-то смутное, неопределенное беспокойство, от которого невозможно было избавиться. Часами после школы она сидела перед камином в гостиной с открытой книгой в руках, но иногда забывала переворачивать страницу и как завороженная смотрела на огонь. А иногда наоборот проглатывала страницу за страницей и не могла насытиться. На чердаке она нашла сундук с книгами и среди них два толстых тома рассказов Ги де Мопассана. Она читала и перечитывала их, не в состоянии понять одни и рыдая над другими. Ей не нравился рассказ «Мадемуазель Харриет», но сердце ее разрывалось от сострадания к двум старым людям, которые так долго и так упорно трудились, чтобы купить еще одно «бриллиантовое ожерелье». Эллисон читала бессистемно и совершенно спокойно перешла с Мопассана на Джеймса Хилтона. Эллисон прочитала «Прощайте, мистер Чипс» и потом долго плакала в своей темной комнате, вспоминая последнюю строчку: «Я попрощался с мистером Чипсом, и в ту же ночь он умер». Эллисон начала размышлять о смерти и о Боге.
Почему такие хорошие люди, как мистер Чипс, или маленькая Матч, или папа Эллисон, умирают так же нелепо, страшно и непонятно, как и плохие люди? Такой ли Бог на самом деле, как Его каждое воскресенье описывает в конгрегациональной церкви преподобный Фитцджеральд? Правда ли то, что Он само добро и сострадание, что Он любит всех и слышит молитву каждого молящегося?
— Бог слышит каждое слово, — говорил преподобный Фитцджеральд. — Каждая молитва, обращенная к небу, услышана.
Но, размышляла Эллисон, если Бог такой добрый и всемогущий, почему иногда бывает так, будто Он не слышит?
И на этот вопрос у преподобного Фитцджеральда был ответ, который, как и все его ответы, звучал правдоподобно; но стоило Эллисон задуматься, в голове снова возникали вопросы, и ответы священника казались бессмысленными, пустыми и противоречивыми.
— Он слышит каждое обращенное к нему слово, — уверял преподобный Фитцджеральд, и Эллисон тихонько спрашивала: «Если Он действительно слышит, почему Он так часто не отвечает?»
— Иногда, — говорил священник, — Всемогущий Отец должен нам отказывать. Как любящий отец отказывает ребенку ради его же блага. Но он всегда радеет за нас и желает нам добра.
Но тогда, думала Эллисон, зачем вообще молиться? Зачем просить Его о чем-то, если Он все равно поступит так, как считает нужным? Если ты молишься и Бог думает, что ты заслужил то, о чем просишь, Он
