ему.
— Разве в этом дело? Мнение одного человека и право другого защитить себя от него — разные вещи. Я напечатаю что-нибудь в газете, позже человек придет домой и прочитает это, но меня не будет рядом, если он захочет возразить мне. Единственный выход для него — сесть и написать «Письмо редактору», и тогда это будет несправедливо по отношению ко мне, потому что, если я захочу возразить читателю, его не будет рядом.
— Не знаю, — сказала Эллисон, контролируя свой голос, — как вы дошли до таких мыслей, и меня это не волнует. Я принесла то, что я написала. Я не прошу вас печатать в газете свое мнение. Напечатайте мое и напечатайте мою фамилию. Я не боюсь писать то, что думаю, и меня не волнует, кто это прочтет и кто со мной не согласится. Я знаю, что права.
— Давай посмотрим, что ты написала, — сказал Сет, протягивая руку.
Эллисон написала много, это касалось Конституции, Декларации Независимости и Богом данного права человеку на справедливый суд. Она также написала о желании скупца делать деньги, которое доходит до такой степени, что он уже не придает значения тому, как он их добывает. Она обвинила Харрингтона в безразличии и бездушии, потому что, если он имеет право называться человеком, он никогда не стал бы ждать суда, а сам бы положил деньги на счет Элсворсов и до конца жизни чувствовал бы себя виноватым перед Кэти Элсворс. Пришла пора, писала Эллисон, подняться людям, которым дорога их честь. Если в свободной Америке человеку грозит предвзятое слушание в суде — пришла пора испытать души людей. Всего Эллисон исписала семнадцать страниц, выражая свое мнение о Лесли Харрингтоне и о том, в каких клещах он держит Пейтон-Плейс. Сет закончил чтение и аккуратно положил рукопись на стол.
— Я не могу напечатать это, Эллисон, — сказал он.
— Не можете! — крикнула она и схватила свои бумаги со стола. — Вы просто не хотите!
— Эллисон, дорогая…
Ее глаза наполнились злыми слезами.
— А я думала, вы мой друг, — сказала она и выбежала из кабинета.
Сигарета обожгла пальцы Сету, и он резко выпрямился в кресле. Какой-то момент его разум отказывался воспринимать окружающее, но потом в поле его зрения попал книжный шкаф у противоположной стены, и Сет понял, что находится в гостиной, в своем собственном доме.
— Будь оно все проклято, — пробормотал он и начал обследовать пол в поисках оброненного окурка.
Увидев его, Сет втоптал окурок в ковер, откинулся в кресле и допил полупустой бокал. С кухни неслись приглушенные голоса мужчин, играли в карты.
— Дальше.
— Я пас.
— Называй.
— Черт, а я сидел с тремя королями.
«Мои друзья, — подумал Сет и сглотнул слюну от слишком много выпитого на пустой желудок. Это, конечно, способствовало и дурным воспоминаниям. — Мои добрые, усталые, настоящие друзья», — подумал Сет и снова услышал голос из прошлого:
— А я думала — вы мой друг!
Сет допил бокал и налил новый. «Я был твоим другом, ты это знаешь, — мысленно обращался Сет к Эллисон из прошлого. — Если бы ты слушала меня, тебе не было бы так больно. Я старался научить тебя не волноваться слишком много. Это беспокойство обо всем, оно всегда было в тебе, моя дорогая. Это было видно по тому, как ты писала, а так, моя дорогая, милая, талантливая, прекрасная Эллисон, не делается ясная, разумная, аналитическая проза».
— Стрит, все пики, мой Бог! — долетел до Сета полный энтузиазма голос Чарльза Пертриджа.
«Мой друг, — подумал Сет, — мой добрый друг Чарли Пертридж. Какие оправдания мы придумывали тогда друг для друга, Чарли. Замечательные оправдания, они звучали весьма благородно!»
И неожиданно Сет снова был там, в 1939-м. Октябрь 1939-го. «Бабье лето» 1939-го, переполненный зал суда, и его друг Чарли Пертридж мягко говорит его другу Эллисон Маккензи:
— Дорогая, запомни, что ты поклялась говорить правду. Я хочу, чтобы ты рассказала суду, что точно произошло вечером в День труда в этом году. Не бойся, дорогая, ты здесь среди друзей.
— Среди друзей? — это не был голос ребенка, который благодарил Сета за возможность писать статьи в газету. За деньги. — Друзья? Кэти Элсворс — мой друг. Она — мой единственный друг в Пейтон- Плейс.
— Теперь, — звучал голос Чарльза Пертриджа в воспоминаниях Сета. — Не было ли так, что у твоей подруги Кэти Элсворс закружилась голова, когда она посмотрела на вращающиеся части машины в этом доме в луна-парке?
— Протестую, ваша честь! — это был голос Питера Дрейка, молодого адвоката, открывшего свой офис в Пейтон-Плейс один Бог знает зачем.
Он пришел, как говорили горожане, «неизвестно откуда» и до дела «Элсворсы против Харрингтона» занимался разбором пустячных дел рабочих с фабрики. И вот, пожалуйста, осмеливается возражать Чарли Пертриджу, который родился в этом городе.
Достопочтенный Энтони Элдридж, упрямо отказывающийся поселиться на Каштановой улице, хотя он был судьей и мог себе это позволить, поддержал Питера Дрейка. Суд не интересовало, что думает Эллисон, его интересовало только то, что она видела. Сет посмотрел на жюри, чтобы узнать, какой вред нанес вопрос Чарли, — жюри состояло из сторонников Лесли Харрингтона. В Пейтон-Плейс невозможно было найти двенадцать человек, которые бы не работали на фабрике и не брали бы кредит в городском банке, где Лесли был председателем правления, а Лесли действовал быстро. Он уволил Джона Элсворса, отца Кэти, неожиданно нашел покупателя на дом, который арендовала семья Элсворсов. Не удивительно, что работники с фабрики были на стороне Лесли, подумал Сет, глядя на Эллисон, занявшую место свидетеля.
Слушание продолжалось три дня, единственный человек, который поддержал Эллисон Маккензи, — Майкл Росси. Он показал, что, когда он подошел к механику и попросил его отключить механизмы, работающие в «доме смеха», тот сказал, что не знает, как это сделать. Показания Льюиса Уэллеса, по мнению Пейтон-Плейс, не шли в счет, потому что все в городе знали, что он и Кэти «ходят вместе» и он, естественно, будет ее поддерживать, тем более, если речь идет о тридцати тысячах долларов.
Тридцать тысяч долларов! Пейтон-Плейс не уставал произносить эти слова.
— Тридцать тысяч! Ты только подумай!
— Представляешь, подать на Харрингтона на тридцать тысяч долларов!
— И что этот Элсворс о себе думает? Откуда он взялся? Это он за этим стоит. Девочка никогда бы этого не сделала, если бы отец не подтолкнул ее!
— Тридцать тысяч одним куском, да за такие деньги я бы две руки отдал!
После трех дней слушания жюри совещалось, судя по часам Сета, ровно сорок две минуты. Они оштрафовали Харрингтона на две с половиной тысячи долларов; слышали, как он говорил, что такая цифра его устроит. Кэти Элсворс, которая не присутствовала на суде, восприняла эту новость спокойнее всех. У нее теперь нет правой руки, говорила она, и тут ничего не поделаешь. Ни тридцать тысяч, ни две с половиной не повлияют на то, что теперь она должна учиться обходиться одной левой рукой.
В тот вечер, когда мужчины Каштановой улицы без Лесли Харрингтона собрались у Сета для игры в покер, Чарльз Пертридж был полон оправданий.
— Господи, — говорил он. — Я знаю, что так не должно быть. Но что я мог сделать? Я адвокат Лесли. Он платит мне по договору, заключенному на год, в котором говорится, что я согласен защищать его и делать со своей стороны все возможное. Тридцать тысяч — большая сумма. Я должен был сделать то, что сделал.
— Только не говори, что этот сукин сын не мог себе позволить заплатить эту сумму, — сказал Декстер Хамфри, президент банка.
— Лесли всегда был скрягой, — сказал Джаред Кларк. — Не думаю, что он хоть раз в жизни купил что-нибудь, не поторговавшись перед этим.