Последняя сказка братьев Гримм

режима больной. И хотя понимала, что он болен, она все еще надеялась получить от него ответ. Самое дорогое… Я ухаживаю за ней только ради тебя. Что это означало? Она пыталась подвести его к этому вопросу, но эти неумелые попытки оказались столь же нелепыми, как косьба пшеницы пушками. Ее бестолковый эгоизм вызывал отвращение в ней самой. Она наклонила голову навстречу прохладному, пахнущему фрезиями дуновению и заплакала так, что когда Куммель постучал во второй раз, опять не услышала стука. Но когда щелкнула открывающаяся дверь, она вскочила на ноги и тогда столкнулась с ним лицом к лицу.

— Простите, фрейлейн, я дважды стучал…

Он выглядел захваченным врасплох не столько тем, что она оказалась в комнате, подле балконной двери, сколько тем, что она продолжала всхлипывать, сжимая в кулачке скомканный листок. Но он был рассудителен. Безукоризненно рассудителен. И чуть не удалился вместе со стаканом молока на подносе.

Августа была не в силах ни сказать что-нибудь, ни сделать знак. Она стояла прямо, но чувствовала, что плечи ее тряслись, а голова безостановочно качалась, как у одной из фигурок на дядином комоде. А внизу, под балконом, хотя было уже поздно, раздавались голоса в темноте: больше всего детские — всюду эти дети: двое маленьких мальчиков отчаянно ссорились.

Она слышала, как Куммель поставил поднос, но сквозь пелену слез не могла точно различить куда. Она ждала, что он заговорит, извинится, возможно, спросит что-нибудь, но ни звука не последовало. Она отвернулась к балкону и детской ссоре, поднимая руку к глазам, так как слезы продолжали литься потоком, слезы не только обиды, но и досады оттого, что ее застали в таком виде.

Она слышала, как мягко щелкнула дверь, закрываясь, и вновь осталась одна. Образцовый слуга был слишком тактичен, чтобы заметить ее горе.

С легким вздохом она упала на покрытый ковром пол, сперва на колени, затем на бок, сминая кринолин.

Но вдруг почувствовала, как он подошел сзади и взял ее за локоть, а другой рукой — за обнаженное плечо.

Он был сильным — сильнее, чем она предполагала. Одним легким движением он повернул ее к себе, но вместо того чтобы поднять, опустился рядом, и корсаж ее платья коснулся его колена, а лицо оказалось прижатым к сюртуку, некогда принадлежавшему отцу. Запах камфары успокаивал ее, но и это не могло остановить ее слезы.

— Я смешна… Глупа!.. И столько жалости к себе…

Он ничего не говорил, но, прижимая ее к себе, вытянул свою руку из ее руки. Она чувствовала его пальцы на низком шиньоне у себя на затылке, они пробирались через волосы, привлекая ее еще ближе.

— Он не заговорит со мной… Не позволит мне быть рядом… А мне надо быть рядом… Я хочу знать…

Она схватила его за фалды сюртука, чувствуя, что он тянет ее выше. Когда оторвала лицо от сюртука, она ощутила запах табака, маслянистый мускусный запах его кожи на шее. Ее губы, приоткрытые в попытке вздохнуть, скользнули по его щеке, покрытой густой щетиной.

Он все еще молчал. Ни утешения, ни уговоров, ни сочувствия. Как будто ее горе ничего для него не значило, как будто самой важной частью был кринолин, который несколько минут назад трещал и рвался. Здесь, на полу, он держал в руках только ее, а не ее несчастье, и это так изумляло ее, что когда он вновь ее повернул, чтобы их губы встретились, его поцелуй показался ей легкой вольностью.

Лелу, швейцар, вывел Якоба через анфиладу комнат на террасу над красивым уголком парка, теперь называвшегося Наполеонсхёэ. Внизу располагалось лебединое озеро, чья гладь искрилась в свете весеннего полуденного солнца.

— Ваш библиотекарь, ваше величество, — объявил Лелу, отходя в сторону, чтобы дать Якобу пройти. Рядом с вестфальским королем Жеромом Бонапартом — небритым и закутанным в великолепный восточный халат красного шелка — Симеон, Беньо и два королевских секретаря сидели за столом, покрытым зеленым сукном, сосредоточенно изучая бумаги и переговариваясь.

— Мсье Гримм, — сказал король (он ни слова не знал по-немецки). — Если вы желаете, у меня есть для вас дополнительная должность. Аудитора при Государственном совете. Конечно, жалованье будет больше. За год ваш доход составит несколько тысяч талеров. Вы возьметесь, не так ли?

Да. Губы Якоба приоткрылись, но он не смог сразу заговорить. Его повышение будет оплачено тяжелейшими, чем когда-либо, налогами на его сограждан гессенцев. Но и упрямиться он не мог себе позволить.

— Вы весьма милостивы, ваше величество, — сказал он на более правильном, чем у его повелителя французском.

Тысяча талеров. Как обрадовалась бы мать! Впервые после отъезда из Штайнау была надежда больше не дрожать над каждой копейкой. И Якоб уже догадался, что его новые обязанности потребуют от него не больше того, что он выполнял в течение нескольких недель в королевской библиотеке после смерти своей бедной матери. С тех пор его главная обязанность состояла в разнашивании придворного мундира с адским шитьем.

— Смею сказать, дополнительный доход будет кстати, — продолжал расточительный младший брат Бонапарта, не торопясь возвращаться к вопросу, как сделать Вестфалии кровопускание посильнее прежнего. — Я слышал, у вашего брата неважное здоровье.

— Да, ваше величество. Но его состояние почти всегда одно и то же. У него слабое сердце, проблемы с дыханием. — Якоб уже подумал, что сможет послать Вильгельма на лечение в Галле. Внезапно все ртутные мази и магнетические амулеты оказались ему по карману, и он с безмерным удовольствием представил себе улыбку брата, когда тот услышит новости. — Его здоровье зависит от меня.

— Что ж, разве это не правильно — старший брат присматривает за младшим? — Это говорил человек, за которым старший брат присматривал в масштабах королевства, с десятью миллионами франков в год и очаровательной Екатериной Вюртембергской в качестве супруги. — И вы один собираете свои старинные сказки?

— Когда брат не в состоянии, да, один.

— Вы собираете эти сказки у хозяек местных пивных, насколько я понимаю.

— У тех, кто лучше всего их помнит, ваше величество. Их из века в век рассказывают по всей Германии. Они — важная часть национального наследия.

Глаза короля вспыхнули при этих словах.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, но я думал, что эти сказки принадлежат всем нам. Разве они не часть общего наследия? «Белоснежка», «Спящая красавица»… Я припоминаю, что наш мсье Перро также включил эти сказки в свое собрание.

— При всем уважении, ваше величество, все рассказывают их по-своему, опуская одни детали и больше внимания уделяя другим.

— Да?

— Например, Dornroschen — наша кассельская версия «Спящей красавицы» — заканчивается не как у мсье Перро, где принцесса просыпается и выходит замуж за принца. Ибо в таком случае злое начало, которое, можно сказать, и стало источником всех несчастий, остается безнаказанным.

— И это делает вашу историю лучше?

— Не лучше и не хуже, ваше величество. Просто она наша. Все эти сказки наши. В них есть чистый дух германского леса.

Лицо короля исказила усмешка. Якоб не забывал, что он подданный, но был рад, что высказался. Меньше всего он готов был выказать гордость за свою родину, которая была в тысячу раз несчастливее его самого, которая была призвана шагать на восток вместе с Великой армией корсиканца, меж тем как все ценные рукописи и картины отправлялись на запад.

— Вы романтик, мсье Гримм, — кивнул король. — Меня восхищает ваша пылкость. — Поскольку