с подобающим догматом; нет Бога, кроме Гёте, и этот русский Николай Макарьев — пророк его. Николай ссылался на высказывание Рудольфа Штайнера: «Вот необходимость, вот Бог», только к Богу он присовокуплял Гёте в духе того же Штайнера или даже отождествлял Гёте с Богом: Бог — Гёте — Необходимость. Николай не мог примириться с тем, что Гёте не помнят. Он стал выступать с чтением «Фауста» наизусть, с моноспектаклями своего рода, щеголяя изысканным старинным немецким произношением, настоящим «Buhnendeutsch». Немногочисленные, но всё-таки слушатели восхищались исключительно памятью молодого русского. Ещё бы! Всего «Фауста» знает. Выработался даже слушательский аттракцион: по книге прочитывать в разбивку ту или иную строку, чтобы чтец подхватывал и читал дальше наизусть. Конечно, и это скоро наскучило бы слушателям, но Николай подкреплял читку некоторыми толкованиями. Он доказывал, что Фауста спасает от Мефистофеля не приверженность высоким идеалам, а жертвенная женственность преступницы Гретхен, убившей своё незаконное дитя. (Сам Гёте подписал преступнице смертный приговор в подобном случае.) В духе другого русского штайнерианца Андрея Белого (плюс Достоевский) Николай утверждал, что гётевская Гретхен выше дантовской Беатриче, ибо Гретхен — не святая, а преступница, по Голос свыше возвещает: Гретхен спасена, а для неё нет спасения без Генриха (так она называет Фауста), и Фауст спасается вместе с ней (ради неё). Эти пассажи вызвали возмущение феминисток, объявивших вечную женственность клеветой на женщину и её унижением. Как это: жертвовать собой вместо того, чтобы бороться за свои права! Феминистки сорвали несколько выступлений Николая, что вызвало лёгкий скандал, способствующий популярности незадачливого гётеанца, но скандал быстро забылся, а на выступления Макарьева больше никто не приходил, так что пришлось ему вернуться восвояси.
Но возвращаться было некуда. Тётка умерла, Квартиру унаследовала её дочь. Тётка была с ней в ссоре и с ней не общалась. Дочь немедленно продала квартиру и уехала, кажется, в Бельгию. Регистрация Николая утратила силу по причине его долгого отсутствия. Новые владельцы не впустили его в квартиру, так как никогда о нём не слышали. Николай оказался на улице. Ночевать он отправился на вокзал. Там он встретил бомжей, и они приняли Николая в свою компанию. Как известно, интеллигент среди них не редкость. Для Николая с его Фаустом нашлись даже слушатели. Один бомж со стажем, бывший физик, назвал Николая «Микрофауст». Кликуху подхватили, но бомжовское просторечие переделало её сначала в Мокрофауста, а потом в Мокрушу.
Однажды Николаю встретился на улице его прежний однокурсник. Тот с трудом узнал его. Николай шёл нестриженый, с белёсой бородой, которую он сам время от времени подравнивал ножницами, извлечёнными из мусорного ящика. Однокурсник пригласил Мокрушу к себе в квартиру, так как шёл дождь, и тот вполне оправдывал своё прозвище. Оказалось, что однокурсник, преуспевающий бизнесмен, едет по делам в Германию и не прочь освежить свой немецкий язык. Мокруша подходил для этого как никто другой. Несколько встреч с Мокрушей позволили его другу заговорить по-немецки, как он и в университете не говорил. Уезжая в Германию, друг рекомендовал Мокрушу своим знакомым, и дело пошло. Бомж Николай Макарьев сразу же зарекомендовал себя как преподаватель немецкого языка для высших уровней. Неоценимую помощь он оказывал и при написании диссертаций по германистике, хотя категорически отказывался писать их за других, по-видимому, даже не понимая при этом, что ему предлагают. Доступ в библиотеки человеку с просроченным паспортом был воспрещён, и Мокруша пока что довольствовался ресурсами своей невероятной памяти. Правда, общение с Мокрушей имело свои особенности. Перед тем как он приступал к уроку, ему предлагали принять душ или ванну. Характерный запах бомжа давал себя знать, а иногда становился невыносимым. Одевали Мокрушу тоже его ученики. Поэтому пиджаки на нём часто не подходили к брюкам, причём и те и другие бывали элегантными, но, весьма поношенными, сплошь и рядом не впору, а уж обувь… Мокруша не придавал своему костюму особого значения, как и пальто с чужого плеча. За свои уроки он получал деньги, и немалые, но денег у него никогда не было, так как он щедро оделял ими своих товарищей-бомжей. Грабить Мокрушу не было никакого смысла: он и так отдал бы всё, что при нём. Конечно, при всех своих сносных заработках Мокруша не накопил бы денег даже на крохотную квартиру в Москве. В нём принимали участие, охотно предложили бы ему пожить в отдельной квартире, когда уезжали отдыхать или работать за границу. Мокруша мог бы присматривать и за зимней дачей в ближнем Подмосковье в отсутствие хозяев, но это было невозможно. Мокруша не скрывал, что и в квартиру, и на дачу он пригласит своих друзей-бомжей, а кто же согласится превращать свою недвижимость в бомжатник. Ситуация осложнялась ещё тем, что у Мокруши не было нормального паспорта и не было ни малейшего намерения его получить. Как настоящий бомж, Мокруша довольствовался и даже наслаждался своим положением. «Носитель фаустовской культуры, — утверждал он, — и не может иначе, ни на Западе… ни у нас», — (тут он иронически понижал голос). В такой позиции было что-то от великого отказа по Герберту Маркузе (тоже материал для плохонького каламбура: Мокруша-Маркузе). И вот Мокрушу убили, причём убили не каким-нибудь ржавым ножом, а из пистолета вполне современной конструкции, что определил Аверьян по характеру пулевого ранения, хотя о ранении говорить не приходилось, так как смерть должна была наступить мгновенно. Аверьян сразу же занялся этим делом, узнав о нём от Анатолия Зайцева. Николай Макарьев давно уже избрал Аверьяна себе в духовники. Аверьян определил, что тело Мокруши, судя по его позе, было выброшено на ходу из машины, на большой скорости ехавшей по МКАД. Ничего невероятного в этом не было: Мокрушу часто подвозили на машинах его ученики или их личные водители. Всё же речь шла об убийстве заурядного бомжа, и дело можно было бы на этом закрыть. Но тут возникло новое обстоятельство.
Оказалось, что Николай Макарьев мог быть последним, кто виделся с крупным бизнесменом Маркселем Стожаровым перед его предполагаемым самоубийством.
Стожаров был сыном видного советского дипломата. Он родился в Марселе. Отсюда имя «Марксель», которое должно было также напоминать о Марксе, Энгельсе и, если понадобится, о Ленине. На заре перестройки Марксель основал банк под названием «Avant-banque», что переводилось на русский язык как «Предбанк» и было тут же неофициально переименовано в «предбанник». Такое переименование имело свой смысл. Банк Стожарова занимался кредитами, действуя преимущественно во франкофонной Африке. Советский Союз предоставлял прогрессивным африканским режимам весьма значительные кредиты. Получатели этих кредитов не собирались их возвращать. Банк Маркселя добивался возвращения этих кредитов ценою резкого снижения возвращаемой суммы. При этом с должников Марксель брал определённое, довольно значительное вознаграждение за то, что сумма долга снижена, а иногда и просто присваивал часть возвращаемых денег, уверяя кредиторов, что больше получить не удалось. Случалось Маркселю и добиваться новых кредитов, удерживая часть их в свою пользу. Это называлось обогащаться через «предбанник». И действительно, через несколько лет личные средства Маркселя должны были насчитывать сотни миллионов долларов, но дела его не могли не быть при этом несколько запутанными. При таких обстоятельствах самоубийство Маркселя, конечно, вызвало сенсацию, но никого особенно не удивило. Мёртвого Маркселя первым обнаружил его адвокат Дик Аркадьевич Финстер в квартире, которую сам Марксель называл явочной. В этой квартире Марксель назначал особо конфиденциальные встречи. Дик Аркадьевич немедленно вызвал «скорую помощь», но было уже поздно. Марксель сидел в кресле за письменным столом с пулей в черепе. Стол был забрызган кровью, но под стекло было аккуратно положено последнее письмо самоубийцы: «В смерти моей прошу никого не винить, кроме моей любви к моей жене Верочке, без которой я не могу жить».
Кто бы мог подумать, что его юная жена столько значила для стареющего банкира. Два с небольшим года назад Марксель устраивал интимное мероприятие в своём характерном стиле для избранного круга на загородной даче. Среди другого приглашённого на эту ночь женского персонала была одна стриптизёрка, блондинка с простонародно развитым телом, как выразился бы Иван Алексеевич Бунин, Марксель оставил её на даче после мероприятия и вскоре женился на ней.
Вера приехала в Москву из провинции и ухитрилась поступить в университет на романо-германское отделение; Вера с детства недурно говорила по-немецки. Дело в том, что у её бабушки была старая подруга, вернувшаяся из ссылки в родные места и проявившая участие к способной девочке. «Гретхен», — шептала она иногда, глядя на свою любимицу. От неё-то Вера и переняла немецкий язык, означавший для неё какую-то другую, таинственно-сказочную жизнь. Вера училась хорошо, но была вынуждена подрабатывать вышеупомянутым образом. За Маркселя она вышла в надежде, что такой брак даст ей возможность беспрепятственно учиться. Но её надежды не сбылись. Куда бы Марксель не ехал, он вёз её с собой, а ездил он по делам из страны в страну непрерывно. Вере пришлось оформить академический отпуск, но она всё
