Сидрик
Анатолий Зайцев понял, почему Аверьян сменил его за рулём. Конечно, Анатолий не выспался и вёл машину через силу в предрассветной темноте. Но он полагал, что хорошо знает Луканинский лес, а мимо этого поворота он проскочил бы наверняка и днём. Можно было подумать, что среди корявых приземистых ёлок тянется полузаросшая просека или петляет заброшенный просёлок, но машина выбралась на вполне приличное, по-видимому, недавно проложенное шоссе. Анатолий до сих пор даже не подозревал о его существовании и не представлял себе, куда оно ведёт. Ясно было одно: они направляются на восток.
Анатолий непременно спросил бы Аверьяна, куда он путь держит, но они были в машине не одни. На заднем сиденье покачивались две участницы следственного эксперимента, если это был следственный эксперимент. Одну звали Валентина, другую — Лариса. И та и другая были одеты, как полагается для посещения монастыря, даже платочками заранее повязались. Обе надели длинные юбки, хотя заметно было, что для высокой блондинки Валентины привычнее брюки, а для кругленькой пухлой шатенки Ларисы — юбка, более короткая. При этом обе хранили враждебное молчание, и немудрено: одна обвиняла другую в убийстве того, кого они обе любили.
В молодого, но уже популярного певца стреляли в промежутке между первым и вторым (несостоявшимся) отделением его концерта в клубе «Авиатор» при заводе Мозаэс (в прошлом Моавигр; Мочаловский завод автоавиагорючего, отсюда и название клуба). Киллер зашёл к певцу в комнату за сценой, где певец отдыхал, выстрелил в него несколько раз почти в упор и скрылся. Медицинская помощь подоспела сразу же. То не была обычная «скорая помощь». Певца увезла случившаяся поблизости машина Трансцедоса (в недавнем прошлом Реацедос — Реанимационный Центр доктора Сапса). Согласно справке Трансцедоса, певец умер то ли по дороге, то ли в самом центре (в справке была некоторая двусмысленность), и тело его было передано родственникам. Вот этих-то родственников и не удавалось обнаружить. Если тело действительно было им передано, неизвестно, откуда они взялись.
Будущий певец вырос в неперспективной деревушке Кочедыково, затерянной в Луканинском лесу. Где он родился, тоже было точно неизвестно. В деревушке оставались три или четыре обитательницы. Одну из них как-то посетила дочь, о которой не было до того ни слуху ни духу. Дочь будто бы переночевала у матери и опять пропала, оставив совсем маленького ребёнка на время. Но время это так и не кончилось. Дочь больше не объявлялась. Одна из последних обитательниц Кочедыкова оказалась бабкой с внуком. Бабку звали Сидриха, и внука сразу же стали звать Сидрик. Под этим именем он и приобрёл известность. Бабка Сидриха была из тех деревенских баб, которые рано стареют, а живут очень долго. Бабка держала коз и выпаивала Сидрика козьим молоком. Она возила молоко продавать на мочаловский рынок и брала Сидрика с собой, так как дома его не с кем было оставить. К Сидрику в Мочаловке привыкли и хорошо его знали. При этом хорошо знавшие Сидрика не знали о нём, вообще говоря, ничего. Кочедыковские соседки не зна ли никакой Сидрихиной дочки, не видели, как она её посетила и её ли был мальчик, вдруг появившийся у Сидрихи. Знала ли бабка о мальчике больше других? Можно было в этом усомниться. Но она сама настаивала на том, что Сидрик — её внук.
Вопрос о Сидриковых корнях не мог не возникнуть, когда Сидрику пора было идти в школу. У него не оказалось никаких документов, ничего похожего на свидетельство о рождении. Его записали по бабке Сидоровым, а со слов бабки Алексеем. Паспорт ему тоже выдали со слов бабки и с её же слов или из жалости к ней вместо прочерка записали даже отчество «Алексеевич». Со временем, правда, его всё реже называли «Лёха», всё чаще «Делека» или «Лель».
Бабка носила козье молоко на мочаловский рынок, а Сидрик семенил за ней в школу. Зимой они шли в темноте по тропке, которую едва ли не они одни протаптывали среди сугробов. Весной под ногами хлюпала вода, а вдоль всей тропы набухали пышные жёлтые калужницы. Потом начинало пахнуть ландышами, чуть-чуть, зато отовсюду. Наступало благоухание лип, распространяясь на всю Мочаловку. И снова тропу приходилось протаптывать среди опавших листьев и всё в том же снегу. Сидрик с бабкой выходил на шоссе, где первый по расписанию автобус останавливался по требованию, фактически ради них. В конце концов, бабка занимала своё место на рынке, а Сидрик за партой.
Он учился не ахти как, балансируя между четвёркой и тройкой. Внимание к себе он впервые привлёк однажды летом. У впадения речки Таитянки в речку Векшу была тарзанка. К старой иве был привязан длинный кусок троса. Схватившись за него, подросток отталкивался от ивы и, раскачнувшись в воздухе, плюхался в воду. Раскачиваться на тарзанке случалось и Сидрику. Вдруг он сорвался: выпустил тарзанку из рук. Тарзанщики увидели на другом берегу что-то мясисто красное, оказавшееся жирными стеблями лопухов. Сидрик сидел среди них как ни в чём не бывало и даже улыбался. С ним явно произошло что-то непонятное, о чём тарзанщики предпочитали не говорить. Со временем тарзанщики убедились, что Сидрик нарочно выпускает из рук трос и пикирует, приземляясь цел и невредим, хотя должен был бы разбиться вдребезги. Тогда-то Сидриком и заинтересовались девочки. Всё больше народу сходилось посмотреть, как Сидрик пикирует. Приезжали даже на автобусе. Наконец, взрослые отвязали тарзанку, и участковый милиционер присматривал некоторое время, чтобы её не привязывали вновь.
Окончив школу, Сидрик поступил в воздушно-десантное училище и там тоже сперва ничем не выделялся. С парашютом он тоже прыгал сначала как все, пока и здесь не позволил себе лишнего. Однажды курсант Сидоров шагнул в пустоту, а парашют над ним не раскрылся. Видавший виды командир совсем было уверился, что парашют заело и курсант не может не разбиться, но парашют раскрылся в последнюю минуту, а курсант оказался на земле в полном порядке. Ничего другого не оставалось, как признать, что курсанту Сидорову удался затяжной прыжок. Такие затяжные прыжки стали повторяться вопреки прямому запрещению начальства. Об этих прыжках рассказывали невероятное. Говорили, что курсант Сидоров раскрывает парашют то ли вблизи земли, когда раскрывать его поздно, то ли уже стоя на земле, раскрывает парашют лишь для порядка, чтобы начальство не придиралось. Уверяли, что он кувыркается, плавает в воздухе, как другие плавают в воде. Начальство тоже не могло не наблюдать Сидрикова воздухоплаванья, но предпочитало не верить своим глазам или, по крайней мере, просто молчать, чтобы не заподозрили, не спьяну ли видится такое. Хуже всего, что у Сидрика нашлись подражатели. Некоторые из них отделались тяжёлыми увечьями, один разбился насмерть. И Сидрика отчислили из училища, найдя у него некий дефект в дыхательных путях, хотя было не совсем понятно, в чём этот дефект состоит.
Сидрику не было ещё двадцати, а впереди ему уже ничего не светило. Бабка была всё ещё жива и отпаивала его козьим молоком. Он попытался поступить в училище эстрадно-циркового искусства, но его то ли сразу не приняли, то ли всё- таки приняли, но, как только представился случай, он начал вытворять под куполом цирка такое, что его отчислили и оттуда.
Тогда-то Сидрик и начал петь. Говорят, что сперва он пел в пригородных поездах, где на него обратили внимание. Очень скоро для него нашлись более престижные и более доходные площадки или площади. Вокруг Сидрика образовалась группа ему подобных. Группу объединял летательный опыт, который мог бы и должен был бы оказаться летальным. Кто выбрасывался с пятого, потом с девятого этажа, оставшись при этом почему-то невредимым, кто попадал в авиакатастрофу, оставаясь в живых, когда другие все до одного погибали. Группа Сидрика так и назвалась: «Летуны». «Летунов» называли русскими Битлами. В группе, безусловно, лидировал Сидрик со своей гитарой. Остальные «летуны», как правило, только подпевали ему. Редкий случай в наше время: песни Сидрика завораживали мелодиями. Слушателям казалось, что они слышали эти мелодии раньше, но не могли вспомнить, когда и где. Впоследствии выяснялось, что они продолжали слышать их во сне после того, как слышали Сидрика. Многие при этом были уверены, что слышали эти мелодии до того, как услышали их от Сидрика. Во сне «до» и «после» совпадают. «По небу полуночи ангел летел», — пел Сидрик, и этого ангела видели во сне. Но то был сон, «который не совсем был сон», говоря словами того же Лермонтова. Одному снилось, что это ему ангел Сидрик «душу младую в объятиях нёс», а другой снилось, что она — ангел, несущий душу Сидрику, и множество женщин пыталось наяву сыграть подобную роль в жизни Сидрика. Сидрик так и выступал под именем Сидрик, но среди посвящённых его звали также Лелека или Лелёк, что имело свой смысл: лелека — аист, приносящий детей, а лелёк — ночник, или козодой, приносящий смерть, и оба — летуны.
Сидрик пел:
