в чьем ведении оказался в итоге проект, зарегистрировали на британских Виргинских островах. А Казак был ее, так сказать, витринной фигурой.
По правде сказать, Казак мне понравился, во всяком случае, поначалу, — думаю, и он, в определенном смысле, в
Я составил мандатное письмо — своего рода предварительный контракт, который Казаку предстояло подписать от имени его совместного предприятия. Копию письма мы двумя днями раньше отправили его юристам: основной банк соглашался предоставить необходимые деньги, подключив к их сбору, дабы распределить риск, несколько других банков, а Казак давал обязательство ни у кого больше денег не занимать. Мы провели его в комнату совещаний, отделенную стеклянными стенами от остального нашего офиса. «Мы» — это я, мой босс Паоло и Сергей Борисович, один из тех молодых, но чрезвычайно толковых русских, что работали в нашем корпоративном отделе. Несмотря на скорое пятидесятилетие, обходительный Паоло оставался худощав (что, впрочем, не редкость для итальянцев средних лет), он был обладателем картинных седин — с одной стороны головы — и жены, от встреч с которой старательно уклонялся. Как-то утром, еще в начале девяностых, он проснулся в своей миланской квартире, собрал кой-какие притекавшие с Востока деньги и отправился им навстречу, оказавшись в Москве, да так здесь и остался.
Сергей Борисович был коротышкой, а лицо его походило на озадаченную картофелину. Английский свой он отполировал, обучаясь по межуниверситетскому обмену в Северной Каролине, однако первым местом его работы было MTVJ где он подцепил словечко, так и оставшееся у него любимым, — «экстрим».
Мы вручили Казаку документ. Он перевернул первую страницу, вернул ее назад, оттолкнул документ, откинулся на спинку кресла и надул щеки. Потом огляделся вокруг, словно ожидая, что сейчас здесь произойдет нечто занимательное — стриптиз покажут или зарежут кого-нибудь. В окне десятого этажа помигивали за Москва-рекой золотые купола Новоспасского монастыря. И мы принялись рассказывать анекдоты.
Казак обладал чувством юмора, бывшим в некотором смысле родом боевого оружия. Смеясь над рассказанным им анекдотом, ты чувствовал себя виноватым, не смеясь — подвергающимся опасности. Если же он задавал вопросы личного свойства, они неизменно производили впечатление прелюдии к шантажу.
По его словам, он именно казаком и был — из Ставрополя, по-моему, в общем, из какой-то окрестности плодородных южных земель. Известно ли нам, кем были казаки? Их историческая миссия, объяснил он, состояла в том, чтобы держать в узде «черных», которые населяли одну из подмышек России. А не желаем ли мы скатать на север, на нефтяной причал, новое место его работы? Уж он показал бы нам, что такое казацкое гостеприимство.
— Когда-нибудь, может быть, и скатаем, — ответил Паоло.
Я же сказал, что у меня в Москве жена, она не захочет, чтобы я уезжал. Потому-то я и уверен, что знакомство с Казаком пришлось на тот же день, что и обед с Машей и Катей: я запомнил эти слова, поскольку, произнося их, почувствовал, что лживы они лишь на три четверти, да и ложь эта, вполне возможно, лишь временная.
— Ну, — заметил Казак, — можно и двух жен заиметь — одну в Москве, другую в Арктике.
Он закурил, оскалив зубы, сигарету. Потом подмахнул, так и не прочитав, мандатное письмо. Мы проводили Казака с его телохранителем до лифта. Прощаясь с нами, он вдруг посерьезнел.
— Мужики, — сказал он, пожимая нам руки, — сегодня особенный день. Россия благодарит вас.
— В очередной раз свинью напомадили, — сказал, когда закрылись двери лифта, Паоло.
Так назывались у нас сделки с непредсказуемыми и неуправляемыми бизнесменами наподобие Казака, — сделки, которые (но это строго между нами) приносили нам в те дни половину наших доходов и которые даже нашим санирующим договоренностям, поручительствам и информационной открытости не удавалось избавить от дурного душка. Временами мы чувствовали себя замаранными, занимающимися чем-то вроде узаконенного отмывания денег. Я обычно говорил себе, что все это сделалось бы и без нас, что мы всего лишь посредники, что вовсе не мы будем банкротить тех, кого русские надумали обанкротить с помощью этого займа. Наша работа — обеспечить своевременный возврат денег, потраченных нашими клиентами. Обычная для юриста увертка.
— Опять, — согласился я.
— Экстрим, — высказался Сергей Борисович.
Остаток дня я провел в состоянии оцепенелой рассеянности, нападающей на человека, когда ему предстоит пройти необходимое для устройства на работу собеседование или встретиться с врачом, от которого ничего хорошего ждать не приходится, — если с ним заговаривают, он кивает и автоматически отвечает, но ничего на самом деле не слышит. В такие дни каждая минута кажется столетием, времени впереди остается еще слишком много, а с последнего твоего взгляда на часы его проходит так мало. А под конец, когда ты вдруг разнервничаешься и захочешь отменить назначенное, время начинает лететь стремглав и ни на какие отмены его не остается. Около шести вечера я забежал домой, чтобы переодеться и навести порядок в ванной комнате — так, на всякий случай.
Глава третья
В то время, еще до того, как я начал сторониться его, мне доводилось видеться с моим соседом, Олегом Николаевичем, едва ли не каждый день. Обычно я, спускаясь или поднимаясь по лестнице, заставал Олега Николаевича стоявшим на лестничной площадке у двери его квартиры и притворявшимся, будто он меня вовсе и не ждет. Когда я только-только приехал в Москву и никого в ней не знал, разговоры с ним доставляли мне удовольствие. Он терпеливо сносил мой корявый русский язык и давал основательные советы насчет того, в какие районы города лучше не соваться. А потом, когда я уже пообжился в Москве, мне не составляло большого труда потрепаться с ним несколько минут. Я считал себя в долгу перед ним, да и разговоры у нас порой получались интересные.
Олег Николаевич жил один — если не считать его кота. Лицо моего соседа украшала белая эспаньолка, а уши поросли волосом. Как-то он сказал мне, что служит редактором в литературном журнале, однако я не питал уверенности в том, что журнал этот и вправду еще существует. Олег Николаевич был одним из тех русских крабов, что стараются не покидать без особой на то необходимости океанское дно, знают, когда следует спрятаться, а когда просто затаиться, умеют держаться подальше от мест, где им могут причинить вред, и стараются не навредить себе сами. Одинокий, старый человек. Когда я вышел из квартиры, чтобы отправиться в «Сказку Востока», он переминался на своей площадке с ноги на ногу, шею его обвивал богемный шелковый платок.
— Добрый вечер, Николай Иванович, — поздоровался он. — Ну, как жизнь юридическая?
Именно этими словами Олег Николаевич всегда меня и приветствовал. Услышав, что отца моего зовут Иэном, он стал величать меня Николаем Ивановичем, как русского. В России принято, обращаясь к человеку, называть его по имени-отчеству — пока не сойдешься с ним совсем близко, — в разговорах же со стариками и начальством такое обращение обязательно. Никто больше меня подобным образом не величал, но мне это даже нравилось, поскольку подразумевало, что ко мне относятся как к своему, да к тому же и отдавало учтивостью стародавних времен. Я ответил, что у меня все прекрасно, поинтересовался — как он.
— Нормально, — ответил Олег Николаевич.
Я попросил у него извинения, сказав, что очень спешу. Полагаю, причина моей спешки была очевидной. От меня разило лосьоном после бритья — тем же, каким я иногда пользуюсь и здесь, ты еще уверяешь, что пахнет он, совершенно как конская моча, — да и надел я в тот вечер отчасти ярковатую
