Они поднялись по парадной лестнице на второй этаж. Вилла содержалась в образцовом порядке, казалось, что здесь живут постоянно. Великолепно ухоженные растения в кадках все еще пышно разрастались у громадных окон, повсюду были расставлены букеты свежесрезанных цветов.
Фьямма оглядывалась вокруг, проводила кончиками пальцев по бархатной обивке кресел и шелковым подушкам. На столике в гостиной все еще лежали книги, которые Мария читала перед тем, как случилось несчастье: биография Людовика XIV, написанная Сен-Симоном, и томик стихов Джона Донна.
Мария провела ее в свою спальню.
— Можно мне лечь на твою кровать? — попросила девочка.
— Она теперь твоя. Можешь делать все, что захочешь, — сказала Мария.
Фьямма растянулась на постели, широко раскинув руки, словно пытаясь обнять просторное ложе. Мария, чувствуя, как к глазам подступают слезы, торопливо отвернулась к застекленной до полу балконной двери, выходившей на маленькую подвесную лоджию. Она выглянула в заснеженный сад и вспомнила ноябрьскую ночь, когда увидела Мистраля, бродившего по аллее, и, хотя любила Петера, была до глубины души взволнована, узнав его.
— Ты больше не будешь здесь жить? — спросила ее дочка.
— Думаю, нет. Здесь слишком много воспоминаний о другой жизни.
— Значит, я смогу иногда приезжать сюда даже одна, без тебя?
— Конечно, детка.
— Мама, а можно мне открыть твой шкаф?
— Не надо все время просить у меня разрешения. Делай все, что заблагорассудится, — ответила Мария. — Я оставлю тебя одну, если хочешь побыть здесь. Встретимся позже на первом этаже.
Она вышла из комнаты, намереваясь сойти вниз, но ее вдруг потянуло в другой конец коридора, на половину Петера. И она направилась туда.
Прикрыв за собой дверь спальни, Мария огляделась и убедилась, что все здесь осталось без изменений. Она провела рукой по мебели, по статуэткам, по рамам картин. Потом зажгла свет и села на кровать. На этой постели она впервые познала любовь, обрела в могучих объятиях Петера блаженство покоя и умиротворения, почувствовала себя защищенной от враждебного мира. На ночном столике были расставлены фотографии в рамках, изображавшие ее с Петером. Мысль о том, что можно ухватить ускользающий миг и вновь пережить далекие, давно ушедшие дни, доставила ей мимолетное радостное ощущение.
Мария поднялась и вытянула ящик большого комода. Она никогда не рылась в его вещах и не собиралась делать этого сейчас. Ей просто хотелось хоть ненадолго вернуть прошлое.
В ящике было несколько писем, перевязанных лентой: тоненькая пачка ее писем к нему, написанных в тех редких случаях, когда он бывал в отъезде и не брал ее с собой. Он сохранил их. Здесь же были его старые записные книжки, ежедневники, заполненные пометками, которые он делал своим удивительно мелким почерком. Обнаружив в ящике старинные серебряные часы-луковицу и черепаховый гребень, Мария подумала, что эти вещи, вполне возможно, принадлежали когда-то родителям Петера. Она закрыла верхний ящик и выдвинула нижний.
Здесь оказался объемистый пакет, перевязанный шпагатом. Мария взяла его в руки и поднесла к свету лампы. Надпись «Уничтожить» была сделана рукой Петера, его почерк она узнала сразу. Она развязала шпагат и развернула обертку. На ковер посыпались листки бумаги, фотографии, магнитофонные пленки. Прежде всего ее внимание привлекли именно фотографии: сразу было видно, что это моментальные снимки, сделанные скрытой камерой и запечатлевшие известных политических деятелей в обществе женщин. Одной из женщин была Моретта. Мария перебрала магнитофонные пленки, прочла несколько записок и поняла, что по крайней мере часть этих документов была взята из дома свиданий Моретты Моранди.
Стало быть, Петер, всегда отвечавший уклончиво, когда она заводила речь на эту тему, все-таки нашел коробку, спрятанную на вилле в Болонье.
Мария понятия не имела о том, как ему это удалось. Очевидно, он решил уничтожить найденную документацию. В этот момент часто терзавшее ее подозрение, что смерть Петера не была несчастным случаем, переросло в ее душе в твердую уверенность: Петер был убит, потому что каким-то образом перешел дорогу этим людям. Значит, в его смерти виновата отчасти и она сама. Сердце заколотилось у нее в груди мучительно и тревожно, а ребенок беспокойно заворочался в животе. Несколько минут Мария пролежала, свернувшись клубочком на ковре, не в силах подняться, судорожно сжимая и комкая пальцами проклятые листки, снимки, пленки, принесшие столько бед.
Детская ручонка легонько тронула ее за плечо. Это была Фьямма.
— Мамочка, что ты делаешь? — спросила девочка. — Почему ты плачешь?
Мария не ответила. Она собрала все в кучу, вновь упаковала в оберточную бумагу и перевязала шпагатом, как раньше, а потом поднялась на ноги.
— Пошли вниз, — сказала она наконец, взяв дочку за руку.
— А что там, в этом пакете? — захотела узнать Фьямма.
— Мусор, доченька. Всякая дрянь на помойку. Давай спустимся в кухню и бросим ее в печку.
Мария и Мистраль поженились январским утром в маленькой церкви при монастыре капуцинов в Чезенатико. Мария с гордостью несла свой величественный живот: ее третья беременность уже перевалила за середину. Церемония прошла очень скромно. Доктор Маттео Спада был свидетелем со стороны жениха, а Джордано Сачердоте исполнял роль посаженого отца и свидетеля со стороны невесты. Присутствовали лишь Фьямма, Мануэль, Адель и Рашель. В самый последний момент, когда они уже выходили из церкви, появилась Флоретта, специально прилетевшая из Парижа. Все отправились в дом Адели на площади Консерве. В маленьком скромном домике было тесновато, но уютно, а уж свадебный обед, приготовленный
— Дорогой Мистраль, — начала она приветственную речь, — я рада, что ты наконец-то остепенился. Ты женился на славной девушке, у тебя двое чудных детишек и на подходе третий. У тебя и вправду прекрасная семья. — Такое многообещающее начало заставило всех насторожиться. Чувствовалось, что это еще не все, и продолжение действительно последовало незамедлительно: — Но есть одна вещь, которая меня смущает, — продолжила свою речь Адель. — Мне говорят, что ты вернулся к своей прежней профессии механика. И я спрашиваю себя: неужели ты именно этим и хочешь заниматься? Почему бы не поискать солидной должности в каком-нибудь банке? Я уже знаю, что ты можешь мне ответить, и поэтому скажу тебе кое-что еще: ты — Мистраль, в душе у тебя живет ураганный ветер моего родного Прованса. И ты хочешь заставить нас всех поверить, что ураган утих, что он превратился в легкий сквознячок, обвевающий тебя и твоих близких? Это на тебя не похоже, сынок. Негоже так обманывать самого себя. Если ты не выиграешь свой пятый чемпионат, то останешься несчастным до конца своих дней. Ты сам это знаешь, знает твоя жена, знаем все мы. Мистраль, чего ты ждешь, чтобы вернуться к гонкам?
После этих слов наступило гробовое молчание. Мария, потерявшая дар речи от неожиданности, опомнилась первой:
— И это говоришь ты, Адель, именно ты? Как у тебя язык поворачивается говорить такие вещи?!
— Я уверена, что ты со мной согласишься. Уж кто-кто, а мы с тобой хорошо знаем нашего мальчика, — ответила Адель.
Мистраль протянул руки к матери и обнял ее.
— Ты всегда хотела, чтобы я бросил гонки. Почему же ты теперь вдруг передумала? — спросил он, глядя на нее с нежностью.
— Хочу, чтобы ты был счастлив. А ты не будешь счастлив, не завершив достойно свою карьеру.
— Ты, мама, как всегда, умеешь заглянуть мне в самое сердце, — улыбнулся Мистраль.
— Все, что говорит твоя мать, это правда? — в ужасе спросила Мария.
Мистраль не ответил, но она поняла, что ей по-прежнему придется дрожать за его жизнь.
